Наварин - Владимир Виленович Шигин
Ибрагим-паша
Вернувшись после покорения Афин в Морею, Ибрагим-паша утвердился на полуострове, заняв все города и селенья. К концу 1826 года греки продолжали сопротивление только в нескольких горных районах на юге и востоке Мореи, где держались остатки регулярной греческой армии, да на островах Киклад. В горах было много мелких отрядов повстанцев-клефтов. Вождь клефтов суровый и длинноусый Федор Колокотрони в красной скуфейке набекрень, ободрял воинов:
– Мы еще возвратим дни былых побед, и наши длинные ружья будут, как и прежде, греметь в ущельях Пелопонесса!
Повстанцы-клефты сражались отчаянно, но они были бессильны против огромной вымуштрованной армии Ибрагим-паши. Греческое правительство перебралось на маленький остров Эгина, а самые непримиримые укрепились на острове Гидре, куда египтяне даже и не помышляли сунуться.
Именно тогда греческий народ обратился свои мольбы к великой и единоверной России. Но официальный Петербург оказался глух к этим мольбам. Император Александр Первый, создав своими руками Священный союз монархов, никак не мог поддержать свергших "законную" власть султана. Петербург объявил дружественный нейтралитет… Остальные столицы не удостоили Грецию и этим.
Дальше, однако, произошло то, о чем никто не мог даже предположить! Пусть зверства пресытившихся от крови карателей оставляли равнодушными монархов и министров, но они не оставили равнодушными людей честных! Движение в пользу Греции, получившее название филэлинского, было стихийным и всеобщим. Повсюду собирались деньги в пользу повстанцев, закупалось оружие, отправлялись добровольцы.
В Париже местный прогреческий комитет для удобства сбора средств поделил город на участки, а дамы высшего света обходили дома, собирая ценности и деньги. В палате депутатов кипели настоящие страсти. Там яростный Бенжамен Констан требовал смертный казни соотечественникам, служившим под знаменами Ибрагима. Констана горячо поддержали Шатобриан, Ларошфуко и Лафайет.
Среди германских государств первенствовала в греческих симпатиях Бавария. Баварский король Людовик Первый во всеуслышание объявил, что он сам является первым филэллином своей страны. Прижимистые немцы на этот раз гульденами не скупились.
Людвиг I Баварский
– Кто бы мог подумать, что в баварском короле столько благородства! – восхищалась Людовиком европейская общественность. – Какое бескорыстие! Какое величие души!
Сам Людовик Первый, тем временем, таскал за уши младшего сына Оттона:
– Ты сегодня опять не учил греческую грамматику! За это останешься без сладкого, и завтра будешь заниматься вдвое больше!
– Но почему, мой фаттер! – плакал тот, горящие уши от отцовской длани прикрывая. – Неужели для того, чтобы править добрыми баварцами мне не хватит немецкой грамматики?
– Ты должен быть готов к большому повороту в судьбе! – поучал его мудрый папа Людовик. – Не сегодня-завтра греки станут свободными и тогда им, конечно же, понадобиться король, а где им его взять? Тогда-то вспомнят и о нас, ведь мы первейшие филэллины в Европе! А потому ты должен быть готовым, чтобы встать Оттоном Первым Греческим!
– О, я буду строгим королем, мой фаттер, и наведу у этих греков настоящий немецкий порядок! – закивал молодой Оттон, отправляясь учить несносную кириллицу.
Пройдут годы, и хитрый Людовик Баварский претворит в жизнь сокровенную мечту, навязав грекам своего отпрыска. Но пока до этого еще далеко…
В моду тем временем возвращались греческие мотивы, как в дамском платье, так и в искусстве.
Отто, первый король Греции
Модницы разом облачились в свободные "хитоны", в театрах на "ура" шли пьесы о древних героях, а с живописуемых картин смотрели на ценителей широкогрудые Гераклы и изящные Афродиты. Великий Шатобриан посвящал грекам свои книги. В салонах опять зазвучал всеми забытый Гомер. Все желали Греции добра, и все искренне верили в чудо, в ее освобождение. Но от пожеланий и слов до конкретных дел путь бывает порой весьма неблизок.
… Еще весной в пропахшем треской и пивом лондонской трактире "Корона и якорь" образовался британский греческий комитет. В него вошли лучшие и честнейшие.
– Мы всегда будем восхищаться величием нации, пробудившейся к свету! – провозгласил глава собрания герцог Глостер.
– Много сочувствия, но мало результатов! – мрачно констатировал Дэвид Рикардо.
Присутствовавший поэт Байрон молчал, сосредоточенно щелкая курками только что купленных пистолетов.
Из воспоминаний знакомой поэта Маргерит Блессингтон: «Байрон уверен – из Греции ему не вернуться. Ему много раз снилось, как там подстерегает его смерть, и предчувствие, что так и произойдет, не покидает его.
– Зачем же вы едете? – спросила я.
– Как раз затем, чтобы отдаться велениям неотвратимой судьбы и обрести вечный покой в земле, священной для меня по юношеским воспоминаниям, и тем мечтам о счастье, которые не сбылись. Пусть так! Простая могила в Греции, простой надгробный камень мне желанней, чем мраморная плита в Вестминстерском аббатстве; честь, которой мне, вероятно, не отказали бы, случись мне окончить свои дни в Англии. Мои соотечественники – о, эти благородные души! – сделали все, чтобы воспрепятствовать мне жить в стране отцов, однако они не стали бы возражать против того, чтобы мой прах покоился там, где лежат останки наших поэтов».
Через несколько месяцев он встретит смерть среди отважных защитников Миссолунги…
Иногда в Лондоне раздавались голоса в защиту Греции и с трибун высоких. Глава палаты общин Хатчинсон не раз заявлял во всеуслышание:
– Правительство делает все возможное для истребления несчастных греков. Такое поведение вызывает презрение у живущих ныне и будет проклято потомками!
Байрон на картине Ричарда Весталла (1813)
Но аплодировали храброму Хотчинсону в общем-то жидко. Возмутителю спокойствия на британском Олимпе апеллировал лорд Каннинг.
– Я не желаю обращать внимания на эти сопли! – ухмыляясь, заявлял он. – В политике существует только выгода, а остальное лишь демагогия для простаков!
Официальный Лондон открещивался
