Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

вот уже другорядное скользит по слегам. Его слегка поворачивают (плотные, «зимние» с северной стороны слои были бы наружу!), садят, прочерчивают, вырубают чашки и паз, и все повторяется сызнова, только комель другорядного дерева каждый раз ложится на более тонкую вершинку предыдущего. Тяжкая она, работа плотника! Но и то сказать – даже и нынешний дельный мужик рубит баню не более недели. А хижина Варфоломея-Сергия, как и келья, не больше деревянной бани была. И вот уже ладят подмостья, и вот уже оставляют крохотное, в полтора бревна, оконце, что позже затянут бычьим пузырем (в келье сделают другое, косящатое, свету ради, дабы было можно хоть в летнюю пору читать без светца). Вот уже доходит и до стропил, оба лба выложены из бревен, удерживаемых переводами. Вот уже и тешутся бревна на кровлю, пошла в ход береста, в хижине сотворен потолок из тонкого круглого накатника, и его, промазавши глиной, засыпают муравейником, предусмотрительно наношенным в первые дни, пока хлопотливые труженики сидели в своих подземных норах. Воздух звенит занудливым комариным писком, спать в хвойной берлоге все трудней, но вот уже навешана (точнее, вставлена на подпятниках) дверь и прорублена, приготовлена вторая. Рыба давно кончилась, досасывают последние хлебные корки. Оба спали с лиц, почти черных от смолы и грязи, щеки у того и другого втянуло голодом, и только глаза блестят по-прежнему неукротимо. Но хижина готова, готова! Застлана кровля, поделаны широкие лавки, сработан неуклюжий, но крепкий стол, полица, выведен дымник. Осталось только сложить печь, и можно жить. Братья смотрят друг на друга. Молча и тщательно прячут лопаты, еще кое-какие орудия, кроме топоров. Топор, да еще приработанный к руке, слишком большая ценность.

– Не то помрем! – заключает немой разговор Стефан.

Варфоломей молчит, понимая Стефанову правоту. Братья уже третий день питаются только прошлогоднею клюквой. Трогаются в путь. Впереди Радонеж, где ладят они быть к сегодняшнему вечеру, баня, еда, теплая постель, добрая хлопотливая хозяйка в родном братнем доме.

Глава пятая

Их не ждут. Катя, увидя деверьев, равно изможденных и грязных, всплескивает руками. Кидается топить баню, достает из печи вчерашние теплые щи. Петр, явившийся спустя час, тоже хлопочет, не ведает, как принять, куда посадить.

– Мы к тебе на час малый! – строго говорит Стефан. – Выпариться да снеди набрать, не зазришь?

Петр машет руками: что вы, что вы!

– Скит кладем, – поясняет Стефан и на немой вопрос о Хотькове домолвливает: – Порешили так…

Малыши уже оступили, сначала опасливо, лесного дядю, но вот уже лезут на колени к Варфоломею, Ванята начинает теребить его за бороду. Стефана дети опасаются и только поглядывают на него издали. Наконец Климушка, зарозовев, подходит к отцу – узнал-таки! А Ваня всецело занят дядей и не сходит у него с рук. Топится печь. Хозяйка замешивает тесто. Мир и уют этого дома заставляют на миг, только на миг, обоих ужаснуться своим лесным трудам.

Радостный, прибегает вездесущий Онисим, всплескивает руками, мохнато целует братьев, вываливая ворох самых разнообразных новостей: и о радонежском наместнике, и о родне, и о князе Симеоне Гордом…

Но вот уже и баня готова. И оба отправляются туда, унырнуть в вожделенный пар и на тот самый «час малый» забыть о грядущей тягости зиждительных трудов. Натираются щелоком, яростно скребут головы, трут друг другу спины. Грязь отмякает, слезает клочьями. Парятся до одури, вновь и вновь. Катерина тем часом уже простирнула их рубахи и исподники, опрелые портянки попросту выбросила, доставши новые, принесла обоим чистые рубахи и ждет к ужину, и ждут собравшиеся гости, тормосовская и кирилловская родня. Ждут ратоборцев, подвижников. Братья, порешившие уйти иноками в лес, тут для всех глядятся героями, избранниками, чуть ли не мучениками. Едва утолен первый голод, сыплются вопросы: как там и что? Кто-то вспоминает, что и на Маковце «водит», и братья только тут, переглянувшись, осознают с опозданием тот, давний уже случай, когда и тому и другому послышался братний голос, настойчиво зовущий к себе, хотя ни Стефан, ни Варфоломей не окликали друг друга, да и были совсем в иньших местах. Иной докуки от нечистой силы они пока не слышали.

– Ну, дак двое! Да с молитвою! – тут же объясняет Онисим ближникам и родне. – Он-то, бес, креста завсегда бегает!

Ну и конечно, как и всегда, кто-то из баб «запевает»:

– Не дожили батюшка-то с матушкой, поглядели бы, каких утешных сыновей Господь им послал! Теперь у нас будут пред Господом свои заступники!

И уже сетовали:

– Что ж так далеко забираесси! Хоть бы и помолить Господа когда, сходить в праздник!

Гости пьют пиво. Братья – травяной взвар, сдобренный сушеными яблоками и малиной. Уминают гречневую кашу, щедро сдобренную коровьим маслом, хлебают уху из окуней. Едят так, как уже давно не ели, отказываясь токмо от мясных блюд…

И долго еще звучат голоса, веселая толковня, песни, когда уже братьев, чуть живых, отводят в холодную горницу спать на упругих сенниках, набитых овсяной соломой, под курчавыми овчинными тулупами. После сыри, мокряди и всякого неудобия лесного – царская постель! Петр, становящийся здесь, наедине, строгим хозяином, говорит, сдвигая брови:

– Спите вволю! А завтра я вас с конем провожу до места! Коня навьючим, пройдет! Хижа у вас готова, дак теперича чего-нито и на постелю нать! И печь помогу вам сложить!

Он уходит, прикрывая дверь. Братья лежат в темноте, не спят, думают. Они уже помолились на ночь и намерили говорить об энергиях Божества, но глаза предательски слипаются, слипаются… Им уже и не до разговоров. Скоро раздастся легкий храп Стефана и тихое посапыванье Варфоломея. А за стеной все еще не смолкают застольные речи, слышится песня, та, которую певал еще покойный Кирилл, про доброго молодца, погинувшего в степи, но братья спят. Тишина, тьма. Лишь от серебряной лампады бродят по стенам вздрагивающие отблески, неспособные осветить даже ликов старинных, еще дедовских икон.

Назавтра… Собственно, почему назавтра? Катерина и Петр уговаривают погостить. Но – попросту распускаться нельзя! Впрочем, Катя пекла всю ночь, проводивши гостей. Братьям наготовлен целый короб печева, кулек с сушеными яблоками, туес моченой брусники. Целый мешок вяленой рыбы приволок Онисим. Сам руками замахал: «Не я, не я один! Все собирали! Не возьмете – обидите народ!» Ну и мука, и соль, и даже постное масло в глиняной корчаге. Сверх всего того ряднина, сменная лопоть и курчавые овчинные полушубки, по уверению Петра – ихние, домашние, и, мол, никому боле не надобные тут. Да сверх того и котел порядочный – вмазать в печь (которая еще