Владек Шейбал - Лейла Элораби Салем

глубоко вздохнул, отчего-то почувствовав себя одиноким и никому ненужным. Раньше с ним подобного не случалось: напротив. ему нравилось отдыхать в тиши родного дома, вот так просто сидеть в саду под сенью деревьев, вдыхая аромат свежей травы и глядя бездонными очами ввысь - на небо, по которому плыли белоснежные облака. Покой, благодать окружали его, а счастье солнечным светом вплывала в душу, окутывая ее светлой пеленой. Но здесь, в лондонской больнице, где приходилось часами лежать под капельницей и принимать горькие лекарства, Владислав осознал глубокую пропасть между ним и остальными людьми. Он не раз видел родных и близких, спешащих в палаты к лежачим больным, а к нему не приходил никто, посылки и букеты цветов присылали в знак благодарности, но он точно знал: ни любви, ни привязанности у них не было. С раскаянием думал о не сложившейся судьбе с Иреной, которую до сих пор любил и посему не мог представить жизнь с какой иной женщиной. А годы идут, ему уже больше сорока лет - а все по-прежнему: ни жены, ни детей. Посвятив жизнь работе и творчеству, Владислав не задумывался об усталости - он просто вживался в роли, забывал о реальном мире, не понимая, что сам является живым и не вечным. После возвращения из Иерусалима поздно вечером ему пришло пригласительное письмо на кинофестиваль, а после он должен был поехать на встречу с маститыми деятелями кино, от которых зависела карьера многих артистов. Побывав на вечерах, улыбаясь через силу малознакомым людям, Влад вернулся к постановке театральной пьесы, кою следовало было в следующем месяце. Бледный, осунувшийся, с запавшими от недоедания щеками, он вдруг резко сдал в день последней репетиции. Никто не понял, и он сам, как так случилось, что резко перед глазами все поплыло словно в тумане, голоса и крики потонули в далеко в пустоте и он рухнул на пол на глазах перепуганных коллег. Пришел в себя уже в больничной палате. Его окружали белый цвет и стерильная чистота. Медсестра поставила капельницу и сразу ушла. После нее в палату вошел врач, посмотрел справки, проговорил:

Очень хорошо, мистер Шейбал, что вы, наконец-то, очнулись.

Что со мной? - слабым голосом спросил Владислав, не до конца понимая в происходящее вокруг.

Вы потеряли сознание прямо в театре. У вас крайнее сильное переутомление и нервное истощение. Так нельзя. Вам необходим отдых. иначе сердечная мышца не выдержит.

Я... я ничего не понимаю...

Не удивительно, - врач, вдруг о чем-то вспомнив, глянул на часы и, смущенно улыбнувшись, прибавил, - а теперь извините, мне необходимо спешить. Сегодня вам медсестра занесет лекарства. Поправляйтесь.

Доктор закрыл за собой дверь и Влад опять остался один, теперь уже в непонятной, чужой тишине. Ото всего навалившегося сразу, от плохого самочувствия, из-за оторванности от родных, от жалости к самому себе хотелось вырваться из этих тоскливых стен, убежать куда-нибудь далеко-далеко, упасть лицом в траву и заплакать - громко, протяжно, не боясь быть никем услышанным. Мысли об этом привели его к воспоминаниям об Иерусалиме, к тем душевным чувствам и видениям, что преследовали его по улицам святого города: и вдруг стало ему от того страшно внутри - этот невыносимый дар, коим обладал сполна, тяжелым грузом давил на плечи - не скинуть, не избавиться. Если бы рядом оказался дядя Жозеф - лишь он один мог помочь справиться с ношей, возложенной на него.

Время в четырех стенах в бездействии тянулось вечно. Можно было лишь есть, спать или бродить по палате. Газеты и журналы читать не было никакого желания, тоска сильнее и сильнее сжимала сердце. В промежутках между сном и процедурами Влад старательно выводил текст письма родным, прося их приехать всеми вместе. ведь прошло свыше десяти лет со дня их нерадостного расставания. Комок рыданий то и дело сдавливал горло и то, что было придумано ранее, отвергалось после затяжного бездействия.

Лишь однажды его покой был потревожен неожиданной гостьей. Американская актриса Бетти Дэвис, прознав о тяжком состоянии давнишнего друга, решила навестить его в больнице. С роскошным букетом цветов, вся светясь белоснежной улыбкой, Бетти легкокрылой бабочкой так и вплыла в палату, нежный аромат духов все неприветливое пространство. Владислав попытался было встать ей навстречу, крепко прижать ее белокурую головку к своей груди, но женщина сама ринулась к нему на койку, покрыв его влажные щеки горячими поцелуями:

Скучаешь, мой хороший? - спросила Бетти, ставя букет на тумбочку.

Здесь хуже, чем в концлагере. В плену у меня хотя бы была надежда на побег, а в больнице лежишь целыми днями в бездействии: ни погулять, ни поговорить.

Ты рад моему приходу?

Очень, ты одна вспомнила обо мне, не забыла.

Женщина как-то смущенно улыбнулась: она всегда смущалась, когда Владислав с легким взором глядел на нее, а теперь он нежно коснулся ее руки, сжал ее пальцы в своей ладони. Бетти в тайне испытывала к нему необычную симпатию и чувства, которые невозможно было выразить словами: то не влюбленность, нет, но нечто похожее - больше, чем дружба. Вот и сейчас она то смотрела на его лицо, то отводила взгляд в сторону. Влад понимал ее желания, ее радость, когда они оставались вдвоем. но для него Бетти являлась просто хорошим другом, ибо великой любовью в его сердце все еще оставалась Ирена, от которой приходили каждый месяц письма.

В палату вошла медсестра, положила необходимые лекарства и вышла, Владислав указал рукой на упаковку таблеток, проговорил:

Я не могу уже это пить. Лекарства такие горькие, что вызывают тошноту.

Бетти ничего не ответила, она продолжала все также пристально глядеть на него, словно впервые видела.

Что-то не так? - удивленно спросил Влад, не понимая ее взора.

У тебя такие удивительные, необычные глаза, как у лягушки.

Как у лягушки?! Но почему?

Когда ты моргаешь, то сразу обеими веками: также моргают и лягушки. Признаться, мне еще никогда не доводилось видеть таких глаз.

Да, а еще у меня высокие армянские скулы, длинный нос и короткие ноги. я всегда ощущал себя как человек с другой планеты: непонятный, странный. Мой отец в детстве называл меня шуткой, тогда я обижался на него, а ныне, глядя на свое отражение в зеркале, осознаю его правоту. Иной раз, погружаясь в самого себя, я спрашиваю мое второе я: как мне удалось достигнуть таких высот прямо с нуля? Ведь кто может всерьез воспринимать Владека Шейбала: он шутка, всего лишь шутка, - он глубоко вздохнул, виновато, с какой-то грустью улыбнулся.