Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков
Оповещённые Потаткой синцы сбились в кучу у мельницы под прикрытием приземистой пихты.
Сам Потатка в высокой шапке-столбунце и в ладном кожушке стоял на ветру рядом с дедом, опиравшимся на посох.
Груня – за их спинами.
Она была не единственной бабой на сходе. По обычаю послухами пришли сюда и перестарка Капа Лыскова с солдаткой Лизой Мигунок. Виднелся в толпе и чёрный куколь вдовой раскольницы Евдокии Михеевой. Были и другие. Но сегодня между ними и Груней пролегла черта государыниного санного полоза.
Нынче Груне молвить слова приказа, а им, бабам, в ум укладывать…
Недовольные затянувшимся стоянием запокрикивали из толпы.
Груня выдвинулась на обзор с оловянной бляхой на груди и с гербовым бумажным свитком в руке – царицыными оберегами.
Настал для неё час воздаяния миру за унижение.
В саму одежду тоже были привнесены ею сегодня отличительные победные знаки.
Она была в накладной телогрее, одеваемой через голову, с парчовым нагрудником и в высокой соболиной шапке, повязанной платком с золотым шитьём.
По одёжке и встретили – податливо.
А она в устоявшейся тишине, прежде чем первое слово молвить, наоборот, лучистым взором полоснула по толпе, словно ужалила.
И потом не сказать, чтобы речь держала, но во всю грудную мощь исторгала кличи с призвуком боевой трубы в гортани.
Отвага её и сила голоса окончательно усмирили деревенских.
Выступила она из-за спины отца Груней Саморезкой, а умолкла перед народом Агриппиной Ипатьевной.
Мужиков тронула молодая бабья удаль, а жёнок – сказочное возвышение «своей сестры».
Только староверка Евдокия Михеева ревниво, неуступчиво бурчала: «Вот как у них, у никонианцев-то. Одна бл… ь указы пишет, другая речёт»…
25
Если бы читан был этот Указ летом на истомном пригреве, тут бы сразу и свара заварилась. Сразу бы открылись в синцах согласные и отказные. Дотемна сшибались в прениях.
Снежные вихри позатыкали рты говорунам. Растолкали по жилищам. В тёплых избах каждый в отдельности промысливал картофельную думу медленно. Как рассада с подоконников начинала листвяной гон, лишь почуяв всю глубь земли под корешками в огороде, так и картофельной напастью решительно озадачились синцовские мужики, только когда вышли на пашню с торбами зерна на боках.
Целиком пашню засевать? Или урезанную на четверть?
Положим, плюнуть на царицу, своевольно рожью засадить «указную» картофельную землю. Но тогда «Катька» с тебя двойную подать сдерёт.
Пойти на хитрость: и голизну для отчёта оставить, и постылого овоща в неё не закапывать, то есть и штрафа избежать, и свой нрав соблюсти. Но тогда всё лето будет колоть глаза эта добровольная запусть, и на душе будет так, словно собственному голодному ребёнку корочку пожалел.
Долго ломали голову и решили, что лучше недомудрить, чем перемудрить. Положили – потрафить царице, испробовать плодовитость её любезного картофеля. Тем более что семена даровые.
Стали строго к Груне приступать: верно ли слово царицы? Где обещаное?
– Идут обозы. Важский городок миновали, – докладывала она со слов ямщиков.
– Посланы бабы в лес за грибами, а им навстречу медведь с зубами!..
Минула Федосья-колосивая, стрелы ржи на полянках, чищенинах, клиньях выметнулись в поларшина, а за обрезами зеленей – подсыхающая пашня угасала на извод души.
Расползалось по деревне:
– Ждём, инно руки обвисли.
– Надеючись и конь копытом бьёт.
– Нет, мужики, квашню крышкой не удержишь.
И в утро на полнолуние сговорились засевать «указное» хотя бы и полбой теперь, в просрочке.
Ночью старики маялись костоломом. Пророчили непогодь.
С рассветом полил ледяной дождь.
Была землица в охотке, стала в загнётке.
Отчаянье подступало. Но нет худа без добра.
На другой день по подмороженной дороге дотащились-таки до Синцовской подводы с посадочным картофелем.
Налетели на обоз радостные сеятели с корзинами.
А опередившая всех Лиза Мигунок как взовьётся:
– Андели! Ждали обозу, а дождались навозу!
Стали пальцами тыкать в даровые клубни – оттуда гноищем брызжет. И полетели эти мёртвые, скисшие катыши в Груню с Потаткой, прибежавших было торжествовать свою победу.
Птица Сирин с небес спускалась на счастье, да лишь помётом окатила.
Гнали Груню с Потаткой до дому, пока на Умку не напоролись.
Собака лаяла.
Нападчики вопили похабы и назидания.
– Взялись вы царице служить – вам и головы сложить!
– Царица ихняя – табачница!
– Не косы тебе, Грунька, надо было отрезать, а язык!..
26
Побегами сорняков на запущенных землях расцвела в деревне злоба. Пучками лебеды, острыми, как шипы боевой палицы.
Мохнатыми гусеницами чертополоха.
Змеями хвоща.
В осиное гнездо превратилась избушка раскольницы Евдокии Михеевой. Каждый вечер в межеколье[145] в её избу набивалось полно народу – на сектантский молебен и просто на прислух.
Окно было завешано.
Ветхую дерюгу закат словно искрами прожигал.
Евдокия в чёрном апостольнике «косно и твёрдо» читала грамотку будто бы спасшегося от казни царя Петра Третьего:
– Я самодержавный властелин, император всему народу во все стороны Его величеством утверждённый проверенный именной Указ даю… Кто с готовностью выйдет навстречу, чтобы видеть моё благословенное лицо и красу сознательно и нелицемерно, с сердцем горящим и высоким духом, тому……подушную подать назначить 3 копейки[146]…людей старой веры наградить древним крестом и молитвой…
…соль раздавать безденежно…
…бесовские учреждения злонравной царицы изводить нещадно…
Евдокия поклонилась «до персей», и когда выпрямилась, то в руке у неё вместо бумажного свёртка блеснул восьмиконечный раскольничий крест.
Одобрительным гулом ответствовала изба.
Не стали ждать темноты, взялись за колья и толпой повалили с горы.
27
Семейство смолокура припало к окну.
За их спинами выл от бессилия парализованный Давыд. Кому как не ему, прирождённому воителю, и встать бы сейчас супротив орды с жердиной наперевес. Одного замаха было бы достаточно, чтобы отпрянули. Хотя бы и вот этот вооружённый рогатиной дураковатый Илька Княжев. Он и прежде мимо дома смолокура не проходил без камней за пазухой. Воевал с Умкой зверски, только что сам не лаял и не кусал. А теперь у недоросля появилась возможность окончательной расправы.
Нож рогатины надвигался на отчаянную суку. Она не замечала жала лезвия – её бесил запах засохшей медвежьей крови на оружии.
Отступала, щерилась да вдруг изловчилась и впилась зубами в древко убийственного трезубца.
Короткими перехватами клыкастая пасть приближалась к руке охотника. Илька уже готов был бросить рогатину, но тут подскочила Капа Лыскова и огрела Умку по голове бельевым вальком.
А медвежатник приколол.
Победа опьянила толпу.
Илька торжественно поднял чёрно-белую шерстину над головой, пронёс как навильник сена и сбросил в колодец.
Груня ладонью запоздало прикрыла
