Сверх-самоубийство - Марсель Прево

Марсель Прево

Сверх-самоубийство

Свобода, полнейшая независимость и возможность обойтись без труда, потому что я был богат, — конечно, имели свою прелесть: я мог жить, где мне угодно, мог поступать, руководствуясь лишь своими фантазиями, удерживать меня было некому.

У меня не было никаких способностей к труду, я скорее умер бы с голоду, чем заработал бы себе на хлеб. Я был умен, — по крайней мере, всегда считал себя таким.

Ум мой быстро и свободно схватывал и выяснял себе смысл слышанного или прочитанного; сразу тоже поражали меня пробелы и несостоятельность чужих суждений.

Однако, не смотря на это сам я не был в состоянии сделать никакого сложного, логического вывода и не мог углубиться ни в какую науку. Недостатки эти, впрочем, ни мало меня не смущали, и я относился к ним с полнейшим равнодушием. Даже в школе, когда я был ребенком, вид долбящих уроки товарищей заставлял меня иронически улыбаться: они казались мне мелочными, жалкими и смешными.

Конечно, они бывали первыми на экзаменах,—  тем не менее, я их считал неизмеримо ниже меня и при каждом удобном случае давал им это понять.

Отец оставил мне большое состояние, жизнь моя была вполне обеспечена. Я ровно ничего не делал и лишь равнодушно наблюдал, как неусыпно и терпеливо кругом меня трудятся другие, заботясь о своем благосостоянии, как они обзаводятся семьей, чтобы ей посвящать свое время и силы.

Таким образом я дотянул до двадцатипятилетнего возраста. Каждое утро, просыпаясь, я думал: вот еще день, новый, и я проведу его так, как мне заблагорассудится, и нет никого на свете, кто бы мог стать мне на дороге... Другие будут за меня работать, волноваться, суетиться, я же буду спокойно, ничего не делая, наблюдать за ними.

Я всячески старался убедить себя в своей неспособности к какому бы то ни было труду.

Все мое время уходило на бесцельные, ничуть меня не интересующие путешествия, на шатание по курортам, где мне не от чего было лечиться, по разным местам, куда ровно ничто не влекло меня.

Единственно, что интересовало меня, это — смотреть, как работают другие; иногда стоя на набережной, я проводил целые часы, глядя, как люди таскают на себе тяжести, взваливают на плечи тяжелые мешки, грузя пароходы. При полном моем бездействии, зрелище этого тяжелого, чужого труда доставляло мне какое-то жгучее, непонятное наслаждение.

Однажды, — это было третьего мая, я твердо запомнил число, — проснувшись после краткого послеобеденного сна, я почувствовал, как внутри меня точно оборвалось что-то: вероятно, та тонкая нить, которая еще связывала меня с жизнью и с людьми, среди которых я вращался. Внезапно страшное отвращение ко всему охватило меня... Вся моя жизнь показалась мне ничтожной и бессмысленной. Чего я здесь среди этого суетливого, смешного муравейника?... Что у меня с ним общего, ведь я презираю его!..

И я представился себе таким жалким и ненужным, как все те, которых я презирал.

Есть, спать, одеваться, раздеваться, садиться в экипаж, заходить в магазины, покупать, платить, — ведь все это, в сущности, такая же скучная работа, такой же ежедневный труд, как и тот, который заставляет просиживать с утра до вечера какого-нибудь несчастного чиновника в канцелярии или грузильщика на пристани...

Одно сравнение с этими людьми привело меня в такой ужас, что я почувствовал дрожь, и точно мокрый и холодный саван окутал мне душу...

Я страстно, всем своим существом захотел смерти...

Когда я несколько разобрался в своих новых ощущениях, я сразу пришел к заключению, что мне остается одно: самоубийство...

Остановившись на этом решении, я ощутил громадное облегчение. В первый раз в жизни мне приходилось испытывать желание... Это еще новое чувство радовало меня, оно было точно вызовом, брошенным судьбе...

Все окружающее меня стало как будто осмысленнее; я чувствовал, что открыл, наконец, свое настоящее призвание, и призвание это было: уничтожить таившуюся где-то внутри меня ненужную жизнь.

Не откладывая, я принялся обдумывать способы самоубийства, начиная с самых элементарных и более всего употребляемых в наше время. Чаще всего, как я заметил, прибегают к револьверу и к удушению газом. Есть тоже люди, которые предпочитают бросаться на рельсы и ждать, пока их раздавит поезд. Все эти способы, по моему, непрактичны и отвратительны... Во-первых, для каждого из них нужна известная обстановка, приспособления; во-вторых, они не всегда достигают цели. Общество почему-то считает себя в праве вмешиваться, восстает и противится самоубийству. Чтобы покончить с собою, нужно прятаться...

Мне нужна смерть, против которой оно было бы бессильно, и к тому же смерть, которая не причинила бы мне страданий.

Если я решил умереть, это еще не значит, что я согласен страдать, — далеко нет.... Я не переношу страданий и боюсь их, тем более, что в сущности страдание — это та же жизнь, это — противоположность смерти и ее невозмутимому покою. Страдать я ни в каком случае не намерен.

Странно!.. Наука, сделавшая у нас за последнее время, такие громадные успехи в области изучения человеческого организма, не указала нам, однако, ни одного удобного способа к верному, быстрому и безболезненному самоубийству, к самоубийству сознательному, к такому, чтобы решившийся на него человек, умирая, спокойно мог бы сознавать приближение смерти.

Я говорил по этому поводу с некоторыми докторами, даже со знаменитостями, представившись им, как романист, ищущий развязки для своего романа. И все они, точно сговорившись, советовали умертвить моего героя морфием или кокаином. Когда же я просил их сказать мне, действительно ли от этих средств можно умереть совершенно безболезненно и сознательно, то они, пожимая плечами, говорили: а не лучше ли вашему герою умереть от излишеств или от болезни сердца, развившейся от проглоченных медикаментов.

Как подумаешь, все эти доктора и мнимые знаменитости ни к черту не годятся, и тысячу раз был прав Макбет, рекомендуя: выбросить медицину собакам.

———