Наследники. Экстравагантная история - Джозеф Конрад

— …вот так, — договорила она.

Он откинул голову и рассмеялся от всей души.

— Боже мой, — сказал он, — я и не представлял, что в самом деле стою на пути… у вас и миссис Грейнджер.

— О, дело не только в этом, — ответила она с улыбочкой, скосив взгляд на меня. — Но вам придется уступить дорогу будущему.

Вдруг Черчилль изменился в лице. Он показался очень старым, и седым, и сумрачным, и даже хрупким. Тогда я понял, что она хочет мне показать, и отнюдь этого не одобрил. Казалось ненужной жестокостью напоминать человеку о том, что он всеми силами хочет забыть.

— Ах да, — сказал он с мягкой печалью старика. — Смею заметить, в ваших словах больше истины, чем вы думаете. Даже вам придется такое узнать.

— Но нескоро, — прервала она дерзко.

— Надеюсь, — ответил он. — Надеюсь.

Она кивнула и укатила на велосипеде прочь.

Мы продолжили путь в молчании. Мистер Черчилль раз или два улыбнулся собственным мыслям.

— Весьма забавно… — произнес он наконец. — Беседы с ней идут мне на пользу, весьма.

Думаю, он имел в виду, что она отвлекала его от размышлений.

— И она всегда так разговаривает? — спросил я.

Он почти ко мне не обращался, и мне даже показалось, что я ему навязываюсь; но мне хотелось знать.

— Пожалуй, да, — ответил он. — Пожалуй, да. Но мисс Черчилль утверждает, что она настоящий организационный гений. Перед тем как они отправились в Париж, она там уже всех знала.

— Чем они там занимаются? — Я словно вытягивал тайны у лунатика.

— О, у них там место встречи, у всяких претендентов-легитимистов — французских, испанских и тому подобных. Кажется, миссис Грейнджер относится к этому очень серьезно. — Он вдруг посмотрел на меня. — Но вы-то должны об этом знать больше меня.

— О, мы очень редко видимся, — ответил я. — Нас едва ли можно называть братом и сестрой.

— Ах, понимаю, — сказал он. Не знаю, что он понимал. Сам я не понимал ничего.

Глава седьмая

Я дал Фоксу то, что было нужно его журналу: я уловил атмосферу Черчилля и его дома так, чтобы удовлетворить тех, для кого это предназначалось. Дом был довольно приятным — из тех, где принимают гостеприимно, но умеренно, не до тошноты. Он стоял в безмятежной деревенской местности, довольно скромный. С архитектурной точки зрения — самый обычный; в нем обживаешься, и он начинает нравиться. А сам Черчилль, если привыкнуть к его манерам, нравился весьма и весьма. У него был нежный, изящный разум самоучки, с хрупким равновесием и заметными ограничениями, удивительный характер для человека его рода занятий — но все же рассудительный, настойчивый. Вскоре я стал тешить себя теорией, что его душа не лежит к политике, что туда его загнали обстоятельства и ирония судьбы. Я глубоко презираю политический склад ума, и мне померещилось, что он разделяет это чувство. Были у него и особые личные качества: скромность, деликатность, непредвзятость.

Я провел с ним почти все выходные; вынужденно держался неподалеку в любой час досуга. Полагаю, я его утомлял, но тут было ничего не поделать. Он говорил — и я говорил; и, господи, как же мы говорили! Он почти всегда был уважителен, я же — почти всегда догматичен; наверное, потому, что беседа шла на моих условиях. Политики мы не коснулись ни разу. Мне казалось, заговори я о ней — и меня поставят на место: вежливо, но совершенно недвусмысленно. Возможно, это ощущение донес он; возможно, это у меня самого выросло опасение, что, если бы я спросил: «Что вы думаете о Гренландской системе?», то он бы ответил: «Стараюсь вообще о ней не думать» — или любую другую осторожную фразу, чтобы пресечь разговор на корню. Но я так и не спросил; тем всегда хватало с избытком.

Он писал труд «Жизнь Кромвеля»[10] и мог думать только об этом. Однажды, аккуратно прощупав почву и убедившись, что мне не скучно, он доверился и излил душу. А вышло так — по большому совпадению, одному из тех слепых случаев, которые неизбежно ведут нас в будущее, — что и я тогда увлекался лордом Оливером. Давным-давно, еще будучи юнцом, лопавшимся от амбициозных планов, я задумывал, как водится, великий роман — прекрасную вещь, где Старик Нолл[11] был бы главным героем или мрачным отцом. Я облазил все книжные полки в поисках местного колорита и удивительно грамотно вложил все свои монеты по полкроны. Вот почему в жизни меня всегда сопровождало общество трудов семнадцатого века — мятых, без обложек, но все-таки великолепных под слоем пыли. В конце концов всем приходится расстаться с пережитками своего золотого века, и впоследствии, оправляясь от юношества, я многое перечитывал, и случайные полузабытые фразы вызывали в памяти разнообразные сцены: свет фонарей на убогих улочках; лотки, полные старых книг. Поэтому я знал о Mercurius Rusticus[12] все. И поэтому знания мистера Черчилля о Кромвеле чрезвычайно меня обрадовали и даже взбудоражили. Вот она, жизнь, — это присутствие при откровении необычайного характера. Это пошло мне на пользу, как ему, по его словам, шла на пользу моя псевдосестра. Невероятный опыт — невероятный, как она сама, — и заметнее он проявлялся именно в беседах, а не в его книге. Конечно, не обошлось и без моего влияния. Но только представьте себе, как относилась к Кромвелю эта тонкая, прямо ему противоположная, упрямо критичная личность. Это так и просилось в роман. А заодно стало мне уроком — в исследовании характеров, точек зрения; я последовал за настроем Черчилля, пытался даже его превзойти в надежде, что подстегну его превзойти самого себя. Все это я рассказываю только потому, что в своем начинании добился успеха — и столкнулся с поразительными последствиями.

Мы прогуливались взад-вперед по его лужайке в сумерках, после воскресного ужина. Бледный свет падал на поблескивающие лавры и висел на мягких облаках цветущего сада, что переливались над ними. Лежал свет и на серебряных прядях в темных волосах моего спутника, делая его лицо болезненнее, старше. Мне в этом виделась жестокая ирония. Словно слышать, как умирающий рассуждает о будущем годе. Во мне росло чувство нереальности происходящего. Зачем соловей за соловьем изливают трель за трелью, на радость политика, чье сердце попросту не лежит к сдерживанию потопа, но оживляется от мысли об осуждении одного из тех титанов, что этот потоп устроили?

Где-то неделю спустя — а может, и две — Черчилль написал мне и попросил свозить к Дженкинсу из моего рассказа. Подобное испытание