Смотритель. Барчестерские башни - Энтони Троллоп

– Тогда за что его преследуют? – сквозь слезы выговорила Элинор, позабыв, что собиралась уничиженно молить. – Почему его выбрали для насмешек и оскорблений? За что его так мучают? О мистер Болд! – И она повернулась к нему, как если бы собиралась перейти к следующей части плана, то есть упасть на колени. – О мистер Болд! Зачем вы все это начали? Вы, которого мы все так… так… ценили!

Сказать по правде, реформатора уже постигла кара, ибо его положение было незавидным: ему нечем было ответить, кроме как банальностями про долг перед обществом, которые нет смысла тут повторять, и очередными хвалами в адрес мистера Хардинга. Если бы просителем был джентльмен, Джон Болд мог бы отказаться говорить с ним на эту тему, но не мог же он сказать что-нибудь подобное красивой девушке, дочери человека, которого обидел, той, кого любил больше жизни!

Элинор тем временем взяла себя в руки и воззвала к нему со всей страстью:

– Мистер Болд, я пришла умолять вас: откажитесь от иска!

Болд вскочил, и лицо его приняло смятенное выражение.

– Умолять вас: откажитесь от иска, пощадите моего отца, пощадите его жизнь или рассудок, ибо, если это не прекратится, он утратит либо то, либо другое. Я понимаю, как многого прошу и как мало у меня прав просить хоть о чем-нибудь, но я думаю, вы мне не откажете ради отца. Мистер Болд, молю, молю, сделайте это для нас, не доводите до отчаяния человека, который так вас любит!

На колени она все-таки не бросилась, но последовала за Болдом, когда тот отошел от стула, и нежными ручками умоляюще взяла его за локоть. О! Каким бесценным было бы это прикосновение в другую минуту! Но сейчас он был ошеломлен, растерян, в отчаянии. Что ответить прекрасной просительнице, как объяснить, что дело, вероятно, уже не в его власти, что он бессилен остановить бурю, которую сам поднял?

– Джон, уж конечно, конечно, ты не можешь ей отказать, – проговорила сестра.

– Я отдал бы ей мою душу, – ответил брат, – если бы это помогло.

– О мистер Болд, – сказала Элинор, – не говорите так. Я ничего не прошу для себя, а то, что я прошу для отца, не нанесет вам никакого урона.

– Я отдал бы ей мою душу, если бы это помогло, – повторил Болд, по-прежнему обращаясь к сестре. – Все, что у меня есть, – ее, если она согласится принять: мой дом, мое сердце, мое все. Все мои надежды сосредоточены в ней, ее улыбки мне милее солнца, а когда я вижу ее несчастной, как сейчас, каждый нерв во мне отзывается болью. Никто в мире не может любить сильнее меня.

– Нет, нет, нет! – воскликнула Элинор. – Между нами не может быть разговоров о любви. Защитите ли вы моего отца от зла, которое ему причинили?

– О Элинор, я сделаю что угодно! Позвольте сказать, как я вас люблю!

– Нет, нет, нет! – почти закричала она. – Это неблагородно с вашей стороны, мистер Болд! Прошу, прошу, прошу, дайте моему отцу тихо умереть в тихом доме! – И, схватив Болда за руку и за локоть, Элинор вслед за ним пошла через комнату к двери, с истерической страстью повторяя свою просьбу. – Я не отстану от вас, пока не пообещаете. Я буду цепляться за вас на улице, встану перед вами на колени у всех на глазах. Вы должны мне пообещать, должны, должны…

– Поговори с нею, Джон, ответь ей, – сказала Мэри, ошеломленная бурной выходкой Элинор. – Ты же не такой жестокий, чтобы ей отказать.

– Обещайте мне, обещайте, – твердила Элинор. – Скажите, что папе ничего не грозит. Довольно будет одного слова. Я знаю вашу честность – одно ваше слово, и я вас отпущу.

Она по-прежнему держалась за него и с волнением заглядывала ему в лицо; волосы у нее растрепались, глаза были красны от слез. Она уже не заботилась, как выглядит, но в глазах Болда была прекрасна, как никогда. Мощь ее красоты пронзала его до самого сердца; он едва верил, что она – та, кого он дерзнул полюбить.

– Обещайте мне, – повторила она. – Я не отпущу вас, пока не пообещаете.

– Обещаю, – сказал он наконец. – Все, что в моих силах, я сделаю.

– Да благословит вас Господь отныне и вовеки! – проговорила Элинор и, упав на колени, уткнулась лицом в юбку Мэри. Она уже не могла сдержать рыданий и плакала, как дитя; ей хватило твердости осуществить задуманное, но теперь силы ушли, оставив ее в полном изнеможении.

Через некоторое время она немного успокоилась и встала, чтобы идти, но Болд настоял, что должен объяснить, насколько в его власти остановить судебное преследование мистера Хардинга. Заговори он о чем другом, Элинор бы ускользнула, но этого она не выслушать не могла, и тут ее положение сделалось опасным. Покуда она играла активную роль, покуда цеплялась за Болда как просительница, ей было легко отвергать его нежные слова и любовные уверения. Но теперь, когда он сдался и участливо говорил о благополучии ее отца, у Элинор не осталось причин его отталкивать. Тогда Мэри ей помогала, теперь полностью перешла на сторону брата. Говорила Мэри мало, но каждое слово было рассчитанным смертельным ударом.

Для начала она подвинулась, освобождая брату место на диване между собою и Элинор; диван был достаточно широк для троих, так что Элинор не могла возмутиться; не могла она и выказать подозрения, пересев в кресло. А затем Мэри повела речь так, будто они трое связаны некими узами, желают одного и отныне будут действовать сообща. Против этого Элинор тоже не могла возразить, не могла сказать: «Мэри, мы с мистером Болдом друг другу чужие и между нами никогда не будет ничего общего!»

Он объяснил, что начал тяжбу против богадельни в одиночку, но теперь вопросом заинтересовались и другие люди, в том числе куда более влиятельные; впрочем, юристы обращаются за указаниями именно к нему, и, что существеннее, он оплачивает счета. Болд пообещал, что немедленно известит их о своем решении отозвать иск, и добавил, что, вполне вероятно, с его устранением все активные действия прекратятся, но нельзя исключить, что ежедневный «Юпитер» еще раз-другой походя упомянет богадельню. Впрочем, он, Болд, употребит все свое влияние, чтобы самого мистера Хардинга больше не затрагивали. Он даже пообещал съездить сегодня к архидьякону Грантли и сообщить, что отзывает иск, и ради этого отложить возвращение в Лондон.

Все это было чрезвычайно мило, и Элинор невольно чувствовала некоторое торжество