Фолкнер - Шелли Мэри
Итак, он рассказал няне, что мама повела его на прогулку по парку, отперла своим ключом калитку, ведущую на тропинку, и там ее ждал джентльмен.
— Видел ли он этого джентльмена раньше? — поинтересовалась Элизабет.
— Нет, он его не знал, и незнакомец не обратил на него внимания; он слышал, как мама назвала его Рупертом. Мама взяла незнакомца за руку, и вместе они пошли по тропинке; Джерард иногда забегал вперед, а иногда шел рядом с мамой. Взрослые серьезно разговаривали; один раз мама заплакала, и он, Джерард, очень рассердился на джентльмена за то, что тот довел маму до слез; он взял ее за руку и стал умолять оставить незнакомца и уйти, но она поцеловала мальчика и велела ему бежать домой, сказав, что они скоро последуют за ним.
Но они не повернули, а дошли до места, где тропинка выходила на большую дорогу. Там они встали и продолжили беседовать; мама как будто прощалась с незнакомцем, и тут на полном ходу подъехала карета и встала рядом. Это был открытый экипаж, коляска с откинутым верхом; когда она остановилась, мать подошла к ней, а незнакомец, оторвав ее руку от руки ребенка, подсадил мать в карету и вскочил следом, крикнув Джерарду: «Запрыгивай, сынок!», — но не успел Джерард это сделать, как возничий хлестнул лошадей, и коляска резко тронулась с места, а лошади мгновенно перешли в галоп. Он слышал крики матери: «Мое дитя! Мой сын!» Ее горестный вопль звучал у него в ушах; мальчик бежал за коляской что было сил; та скрылась из виду, но он все бежал. Должна же она затормозить, думал он, и тогда он их нагонит; его звала мама — и плача, запыхавшись и глотая воздух, он бежал по дороге. Коляска давно уехала, солнце село, поднялся порывистый ветер и принес грозу, но мальчик не останавливался, пока не иссякли детские силы. Тогда он бросился на землю, чтобы отдышаться. Слыша звук, похожий на стук колес, он вздрагивал, но то было лишь завывание ветра среди деревьев и хриплый рокот теперь уже далекого грома; два или три раза он поднимался и пробегал немного вперед, пока совсем не промок и не изнемог. Тогда он лег на землю, горько заплакал и приготовился умереть.
Вот что рассказал Джерард. После этого его отец строго опросил всех слуг, и те припомнили ряд деталей, подтверждающих рассказ мальчика; так удалось составить смутную картину случившегося. Оказалось, примерно за неделю, а может, дней десять до происшествия в дом прибыл джентльмен верхом на лошади; он был один, без слуг. Спросил миссис Невилл; слуга уточнил его имя, но джентльмен пробормотал, что это не имеет значения. Его проводили в комнату, где сидела хозяйка; он остался по меньшей мере на два часа, а когда ушел, слуги заметили, что его глаза покраснели, как будто он плакал. Затем незнакомец приезжал снова, но миссис Невилл его не приняла.
Навели справки в округе. Кто-то вспомнил, что недавно в окрестностях видели незнакомого джентльмена верхом на породистом гнедом скакуне. Однажды вечером его заметили у потайной калитки в парке, из чего сделали вывод, что он приезжал в Дромор. Больше о нем никто ничего не знал.
Слуги постарались точнее вспомнить, чем занималась в это время их хозяйка, и сообщили, что однажды она пошла прогуляться одна по имению и не взяла с собой Джерарда. Вернулась она очень поздно, к десяти, и, по словам горничной, пребывала в сильном смятении. Она упала на диван, приказала унести лампы и оставалась одна еще два часа после своего обычного времени отхода ко сну; наконец горничная отважилась зайти и спросить, нужно ли ей что-нибудь. Миссис Невилл не спала, и, когда внесли лампы, горничная заметила, что она плакала. После этого она выезжала только в коляске и вместе с детьми — до той роковой ночи, когда исчезла. Вспомнили также, что она получила несколько писем, которые принес неизвестный человек и оставил их, не дожидаясь ответа. Одно письмо она получила утром в день своего исчезновения; его обнаружили, и оно отчасти пролило свет на роковую тайну. Вместо даты на нем стоял лишь день недели, и начиналось оно как продолжение прерванного разговора:
«Я послушаюсь тебя при одном условии: мы никогда больше не увидимся, я уеду из страны и забуду свои угрозы самому презренному из живущих; он будет в безопасности, лишь если ты выполнишь мою просьбу. Ты должна встретиться со мной сегодня вечером: хочу еще раз с тобой увидеться. Приходи к калитке в парке, что ведет на тропинку, к той самой, через которую ты впустила меня несколько дней назад; я буду ждать снаружи. Надолго я тебя не задержу. Мы попрощаемся, а я не буду больше вспоминать о справедливом возмездии. Если же не придешь, я подожду до глубокой ночи, пока не потеряю надежду, и потом проникну в имение; дождусь его возвращения и… О, не вынуждай меня вслух говорить о том, что ты считаешь величайшим злом и грехом; приди и предотврати это. Прошу, непременно приходи, и ты навсегда освободишься от своего Руперта».
Получив это письмо, она пошла на встречу и взяла с собой сына. И разве можно сомневаться, что ее предали, увезли силой, что она стала жертвой самого гнусного злодеяния? Никто в этом и не сомневался. Из Лондона прислали полицейских, местность прочесали, допросили всех и каждого. Вроде бы нашли некоторые ниточки, но в конце концов поиски не увенчались успехом. Прошло несколько месяцев; надежда сменилась отчаянием, жалость — подозрениями, и вот скоро уже саму миссис Невилл стали обвинять в случившемся. Если ее на самом деле увезли из дома насильно, не могли же ее вечно держать в заточении и не позволять писать домой? Она могла бы прислать весточку, даже находясь на другом конце света; нет, безумно полагать, что ее увезли против воли. В любом городе, большом или маленьком, она могла бы обратиться за помощью к людям, воззвав к их справедливости и человечности; тогда бы ее освободили. Она не оставалась бы с мужчиной, который насильно оторвал ее от семьи, если бы не была его соучастницей и тем самым не лишила бы себя всякого права возвратиться под крышу семейного дома.
Такого рода домыслы начали распространяться в округе; вслух об этом никто не говорил, но многие так считали, и в конце концов ее супруг первым произнес роковые слова. Тогда, будто освободившись от заклятья, все стали возмущаться предательством и нанесенной ему обидой. Сэр Бойвилл был очень тщеславным человеком; тщеславие делало его ревнивым, а ревность наполняла обидой и гневом. Его эгоизм и злопамятство, прежде смягчавшиеся добродетелями супруги, вновь обострились при мысли о ее вине, вырвались на первый план и поглотили все остальные эмоции. Его ударили в самое больное для мужчины место — гордость была уязвлена; еще сильнее ранила чужая жалость, а стать предметом пересудов было и вовсе невыносимо. Он боялся такой катастрофы в первые годы брака, осознавая разницу в возрасте и характере между собой и супругой; в глубине души он был глубоко благодарен Алитее за то, что эти страхи оказались беспочвенными. Когда ее благоразумие развеяло его сомнения, он сделался другим человеком, насколько позволяла его ущербная натура и ограниченность; он оставил подозрительность и стал добрее, но все эти славные качества развились в нем лишь под ее влиянием, а как только она его оставила, они полностью испарились, стерлись, и на смену любви и уважению пришли презрение и ненависть.
Скоро, очень скоро в его ум закрались сомнения в верности супруги, и он убедил себя, что все произошло с ее молчаливого согласия. Подобно всем дурным людям, он сразу поверил в худшее: решил, что она взяла с собой сына для отвлечения внимания, или хуже — изначально задумывала забрать его с собой, и это не получилось по чистой случайности, а также потому, что любовник в том не был заинтересован. Оставленное письмо он посчитал подделкой, призванной обелить ее поведение. Он забыл и о ее терпении и непогрешимости, и о чистоте ее души, и о преданной любви к детям, и о том, что она никогда не лгала, и все это посчитал коварными ухищрениями бесчувственной женщины. Бесчувственной! Как можно было упрекнуть в бесчувственности ту, чей пульс ускорялся, а румянец расцветал на щеках от одного лишь обидного или ласкового слова; ту, что, пожалуй, даже чересчур боготворила своего ребенка и относилась ко всем с нежным состраданием? Однако даже эти проявления восприимчивости ее натуры он поставил ей в вину. Ее добродетель и порядочность, которые она так тщательно оберегала, обернулись против нее самой. Зачем казаться настолько безупречной, кроме как с целью заморочить окружающим голову! Зачем уединяться в глуши, если не из-за страха, несвойственного истинной добродетели? Зачем воспитывать в сыне нездоровую чувствительность, как не из стремления пощекотать свои нервы, каковое стремление есть истинный признак безнравственности? В нашем порочном мире мы часто воспринимаем любое отклонение от холодной апатии как потворство страстям, на которые обществом наложен запрет; потому и стали говорить, что, мол, с самого начала было ясно: такая чувствительная натура, как бедняжка Алитея, плохо кончит; она никак не сможет противостоять искушению, которому не в силах противиться даже более хладнокровные люди.
