Наследники. Экстравагантная история - Джозеф Конрад
Пол под ногами дрожал от гула станков, все здание вибрировало, как в землетрясение. Я был наедине со своим знанием. Знала ли она? Она ли вложила эту власть в мои руки? Но я был один — и я был свободен.
Я взял гранки и принялся читать, наклоняя страницу так, чтобы на нее падал свет. Это было исступленное осуждение, но под неумелой стилистикой читались искреннее возмущение и боль. Здесь были все отвратительные подробности жестокости к несчастным, беспомощным и беззащитным; голая алчность и своекорыстие; но еще отвратительнее было увидеть без маски ложь, что крылась за словами, которые веками вели людей к благородным поступкам, самопожертвованию, героизму. Ужасало внезапное осознание, что все традиционные идеалы чести, славы, совести служили колоссальной и омерзительной афере. Афере, что расползлась незаметно, проникла в самое сердце убеждений и заветов, на которые мы полагаемся в своем пути между прошлым и будущим. Старому миропорядку предстояло жить или умереть во лжи. Я увидел все это с силой и ясностью откровения; увидел, словно проспал целый год работы и мечтаний, а очнувшись, узрел истину. Увидел все; увидел цель моей сестры. Что мне было делать?
Я сам не заметил, как меня охватило волнение. Пальцы, державшие стопку страниц, сжались и смяли ее.
— Толстая стопочка, — сказал Соун. Он смотрел на меня, стоя у открытого буфета. — Да и я подчеркнул пожирнее… завтра народ выйдет на улицы.
Он сунулся в буфет, и его голос зазвучал глухо. Он извлек большую бутылку с золотой фольгой на горлышке.
— Завтра лодка перевернется, — сказал он громко. — Верно?
Его голос подействовал на меня, как рука, встряхнувшая пробирку с дремлющими химикатами, что обрели прозрачность от легкого щелчка по стеклу. Вдруг все стало предельно ясно. Я понял, что все хитроумные интриги зависели от того, что в следующие несколько минут сделаю я. Теперь только мне решать, протянуть ли руку к кнопке на стене, дать ли всему миру — «добросовестности», как сказала она, — разбиться вдребезги. Станки по-прежнему гудели, напоминая дрожь желавших вырваться чувств. Я мог остановить их — а мог не останавливать. Только мне решать.
Все были в моих руках; все ничего не значили. Выпусти я эту статью в мир — и им конец, и начнется новая эпоха.
Соун взял пару бокалов на высоких ножках. Они звякнули, пока он искал в буфете что-то еще.
— Ну, что скажете? — спросил он. — Забористо, верно? Тряхнет некоторых наших сторонников, а? Билль примут завтра… но, пожалуй, не с этой статьей.
Ему срочно требовался штопор.
Но в том-то и дело: это «тряхнет некоторых наших сторонников» и даст Гарнарду уважительный повод. Черчилль, знал я, будет держаться своей линии — разумной политики. Но сколько из его сторонников теперь отвернутся — и Гарнард, разумеется, поведет их к собственной победе.
Это приговор. Кэллан отправился как инспектор — и с немалым шумом. И вот его доклад — этот вопль. Если дать ему разнестись над всеми крышами — если я это допущу, — прости-прощай, разумная политика и Черчилль. И неважно, что сам Черчилль и был разумной политикой — в стране не найдется ни одного разумного человека, кто это разглядит. Народ требовал чистоту во власти — и теперь получит неоспоримое уголовное обвинение де Мерша. И герцога будут, фигурально выражаясь, линчевать, наплевав на всякую политику.
Этого хотела она, а я хотел во всем мире только ее. Если помешать ей — она… что она сделает? Я посмотрел на Соуна.
— Что случится, если я остановлю станки? — спросил я.
Соун вкручивал штопор в фольгу бутылки.
Это было смертельно; я не видел ничего в белом свете, кроме нее. А что еще было? Вино? Свет солнца? Ветер на холме? Честь! Боже мой, да что мне честь, если я видел только ее? Дадут ли мне честь, вино, солнце или ветер то, что могла дать она? К черту их.
— Что случится, если… что? — проворчал Соун. — Проклятая пробка.
— О, просто думал вслух, — ответил я.
Фольга поддалась, и он начал вытягивать пробку. Остановить ли статью ради… например, доверявшего мне Фокса? Что ж, к черту и Фокса. И Черчилля, и все, за что стоит Черчилль; добросовестность; величие и дух прошлого, где брали начало моя совесть и совесть миллионов, спящих вокруг меня, — и ту женщину на птичьей выставке со всеми ее фермерами и торговцами. К черту и их.
Соун сунул мне в руку бокал. Он словно явился из вечности, эта забытая фигура. Я сел за стол напротив него.
— Чертовски хорошая мысль, — заявил он вдруг. — Остановить проклятые станки и надуть старину Фокса. Он задумал какую-то дьявольщину. И, богом клянусь, хотелось бы всадить ему нож в спину. Богом клянусь. А потом бросить все да уехать на Сандвичевы острова. Опротивела вся эта жизнь, собачья жизнь… Впрочем, если знаешь, что все рухнет, можно знатно нагреть руки. Но только редко когда видишь изнанку вещей.
Я глупо посмотрел на него; увидел красные глаза и растрепанные седые волосы. Я спросил себя, кто это. «Il s’agissait de?..»[59] Я словно вернулся в Париж, не мог вспомнить, о чем думал. Я выпил бокал, и он налил мне еще. Я выпил и это.
Ах да — даже тогда для меня ничего не будет решено, хоть я и знал, что Фокс и прочие не играли роли… Мне оставалось доказать ей, что я не просто послушный скот, пешка в игре. Я в самом сердце событий. И, в конце концов, меня сюда поместил случай — слепое совпадение всех тех мелочей, что ведут к неизбежному, к будущему. Если же теперь я помешаю ей, она… что она сделает? Ей придется начинать все заново. Она не захочет мстить — она не мстительна. Но вдруг она больше не захочет на меня взглянуть?
Все сводилось к простой политике. Или же страсти?
Лязг колес и стук копыт тяжелых ломовых лошадей по граниту, разнесшийся по колодцу внутреннего двора, ударил молотами по моим ушам. Соун уже прикончил бутылку и шел к буфету. Он задержался у окна и выглянул вниз.
— Сильные черти эти грузчики, — сказал он. — Я бы такой вес
