Фолкнер - Шелли Мэри
Наконец он прибыл на место и остановился у парадного входа в Беллфорест. Этот величественный старинный готический особняк, рядом с которым виднелись живописные руины древнего аббатства, сам по себе выглядел почтенно и внушительно и вдобавок стоял в окружении поистине царских угодий. Вот, значит, где жили предки Элизабет и ее ближайшие родственники. Под этими вековыми дубами, в этих древних стенах могло пройти ее детство. Фолкнер с радостью представил, что, вынужденно покинув его опеку, она обретет более высокий статус и в глазах общества станет более достойной партией для Джерарда Невилла. Все вокруг свидетельствовало о величии и достатке, а то обстоятельство, что обитатели дома придерживались старой английской веры — разновидности богослужения, что дурно влияет на человеческий ум, зато со стороны выглядит эффектно и торжественно, — придавало этому месту особый лоск. Фолкнер навел справки и узнал, что старик находится в Беллфоресте; мало того, он никогда отсюда и не уезжал, а его невестка с семьей отправились на юг Англии. Добиться аудиенции у мистера Рэби оказалось легко; Фолкнер представился, и его сразу же проводили в дом.
Он очутился в громадной библиотеке с роскошной обстановкой, чрезвычайно великолепной и чрезвычайно мрачной. Высокие окна, расписной потолок и тяжеловесная мебель свидетельствовали о старомодном вкусе хозяев, видимо желавших превратить свой дом в подобие царского дворца. На миг Фолкнеру почудилось, что он один, но тут его внимание привлек какой-то шум, и он заметил маленького, совсем седого старого джентльмена. Тот ковылял ему навстречу. Особняк выглядел так, будто его построили для великанов; Фолкнер отчасти и ожидал увидеть гиганта и заморгал, присматриваясь к крошечной хрупкой фигурке владельца этой роскоши. Осви Рэби казался сморщенным не столько от старости, сколько от ограниченности своего ума, до размеров которого съежилась его внешняя оболочка. Его лицо побледнело и осунулось, светло-голубые глаза потускнели; казалось, он постепенно ссыхался и исчезал с лица земли. Внутри этой тщедушной тени человека жил ум, всецело сконцентрированный на себе самом. Осви Рэби, патриарх старейшей английской семьи, считал себя лучшим из Божьих творений и центром Вселенной. Хотя внешне он не казался внушительным, но в душе был преисполнен собственной важности и упрямо не желал и не мог понять, как в мире может быть что-то более значительное, чем он сам — точнее, чем клан, представителем которого он являлся. Все это делало его манеру общения крайне отталкивающей.
Говорить о деле, подобном тому, с которым явился Фолкнер, всегда неловко, и лучше сразу перейти к сути; Фолкнер так и поступил, собственные слова придали ему уверенность, и он ухитрился деликатно изложить проблему. Лицо старика омрачила туча, он побелел, тонкие губы сомкнулись, как будто он привык открывать рот только в одном случае — чтобы ответить собеседнику отказом.
— Обстоятельства, о которых вы рассказываете, очень для меня болезненны, — ответил он. — Я давно боялся, что кто-то явится ко мне от имени этой особы, но после стольких лет у нее не осталось прав покушаться на спокойствие нашей семьи, которая пострадала от действий ее родителей. Эдвин сам уничтожил все связи. Он был бунтарем и вероотступником. Одаренный юноша, он мог бы отличиться и заслужить почет, но выбрал непоправимое бесчестье. Он отступился от религии, которую мы, Рэби, считаем самым ценным элементом нашего наследия, но к этому преступлению добавил еще и неблагоразумие: сам оставшись без гроша, женился на незнатной бесприданнице. Он никогда не надеялся и даже не пытался заслужить мое прощение. Его смерть принесла облегчение. Отцу сложно признаваться в подобном, но это так. После к нам обратилась его вдова, но мы не желали с ней знаться. Она стала соучастницей его бунта; даже больше: мы считали ее главной зачинщицей. Я не возражал взять на себя заботы о внучке, если бы ту целиком и полностью препоручили мне. Но мать даже не подумала как следует над моим предложением и ответила сгоряча. Тогда я все же решил выделить девочке часть содержания, которое продолжал выделять сыну, несмотря на его непослушание, но с тех пор ни о внучке, ни о ее матери больше не было вестей.
— Причиной тому смерть, — ответил Фолкнер, с трудом сдерживая растущее в нем отвращение. — Миссис Рэби упокоилась в могиле через несколько месяцев после смерти вашего сына, став жертвой преданности мужу. А их невинное дитя осталось жить среди чужих, которые не знали, к кому обратиться. Девочка ни в чем не виновата; она-то может претендовать на место в отцовской семье?
— Она никто и ни на что претендовать не может, — ворчливо прервал его мистер Рэби, — разве что на крошечное содержание, если, конечно, она та, за кого себя выдает. Прошу прощения, сэр, но вы, кажется, себя обманываете; допустим, эта девочка — дочь моего сына, но какое дело мне до нее?
— Она ваша внучка, ваша родственница, — начал было Фолкнер, — близкая, дорогая…
— Учитывая все обстоятельства, — снова прервал его мистер Рэби, — учитывая, что я не давал согласия на брак, а она выросла вдали от семьи, я бы не назвал ее родственницей. Между нами есть связь, и что с того? В нашей семье не одобряют детей отступников, воспитанных в зловредной вере! Я старомодный человек и признаю лишь общество людей, чьи взгляды совпадают с моими; прошу прощения, сэр, если мои слова вас шокируют, но для меня тут все ясно как день: дочь сына, от которого я отрекся, не может претендовать на мою поддержку и благосклонность. Она недостойна даже смотреть нам в глаза; пусть умерит свои претензии и рассчитывает занять примерно то же место в обществе, что занимала ее мать, которая была служанкой, то ли компаньонкой, то ли гувернанткой, в доме миссис Невилл из Дромора…
Услышав это имя, Фолкнер побледнел, но взял себя в руки и ответил:
— Полагаю, она была подругой этой дамы. Я уже говорил, что не знал родителей мисс Рэби; я нашел ее сиротой, всецело зависевшей от чужой милости. Она была так мала, всеми покинута, так прелестна и добра, что я посочувствовал ей и взял ее на воспитание…
— А теперь хотите от нее избавиться? — снова прервал его несдержанный старик. — Если бы вы привезли ее к нам еще в детстве, если бы она выросла среди нас, в нашей вере, то жила бы сейчас в этом доме со своими двоюродными братьями и сестрами. Но сейчас, сами понимаете, мы не можем принять и поселить у себя чужачку, незнакомую с нашими специфическими обычаями, ту, для кого наша религия что темный лес. Миссис Рэби никогда на это не согласится, а я не хочу досаждать матери и опекунше моего наследника: она заслуживает всякого уважения. Однако я посоветуюсь с ней и с джентльменом, который ведет мои дела; поскольку вы явно стремитесь избавиться от обузы, которую, позвольте заметить, сами на себя навлекли, мы поступим так, как посчитаем нужным ради чести нашей семьи. Однако на вашем месте я бы ни на что не рассчитывал, кроме небольшого содержания, если, конечно, эта молодая леди, которую вы называете моей внучкой, не почувствует призвания к той религии, вне лона которой у меня нет и не может быть родни.
Слушая Рэби, Фолкнер постепенно все больше закипал, но он всегда старался подавлять проявления чувств и потому, когда злился, лишь бледнел и отвечал нарочито тихо и спокойно. Вот и сейчас он сразу не ответил, а сперва взглянул на седую шевелюру и тщедушную фигуру старика, призвал на помощь все свое терпение и произнес:
— Довольно — забудьте об этом визите; вы никогда больше не услышите о своей недостойной внучке. Если бы вы потрудились хотя бы мельком ее узнать, то пожалели бы, что отвергаете ту, чьи качества восхищают всех, кто с ней встречался! Когда-нибудь, когда вы станете немощным стариком, подумайте, что рядом с вами могло бы находиться самое сострадательное и доброе существо во всем белом свете. Если некому будет расправить вам подушку, вспомните о той, которая могла бы радовать вас каждый день, но ваше сердце оказалось для нее закрыто! Я не хочу, как вы говорите, «избавиться» от мисс Рэби — точнее, мисс Фолкнер, давайте называть ее так: она много лет носит мою фамилию и продолжит ее носить и считаться моей дочерью, пока я жив. Позвольте на этом откланяться; хорошего дня.
