Фолкнер - Шелли Мэри
Я немного успокоился; прогулялся по берегу ручья и, хотя в засаде таится враг и луна светит предательски ярко, поднялся на крутой горный склон и полюбовался туманным морем, надеясь, что спящая природа немного смягчит мою душевную боль. Близится полночь, все лежит в безмолвии, и я спокоен и полон решимости начать рассказ и поведать, как стечение обстоятельств, точнее чувств, толкнуло меня сперва оступиться, затем совершить преступление и наконец приехать сюда и искать погибели.
В раннем детстве я лишился матери. Смутно помню, как она плакала и обнимала меня; как она лежала больная в постели и благословляла меня, но эти образы похожи скорее на воспоминания о жизни в утробе, чем о реальности. Она умерла, когда мне было четыре года. Детство мое прошло в печали и смятении. Мой отец в обществе вел себя радушно и даже учтиво, но дома был груб и несдержан. Он проиграл свое небольшое состояние и приданое жены; лень мешала ему приобрести профессию, но жизнь его вместе с тем не была лишена цели и смысла. Наша семья была благородной и состояла из двух братьев: младшего и старшего — отца и моего дяди. Последнему по праву первородства досталось крупное состояние; он был не женат, хотя уже немолод, и отличался слабым здоровьем. Отец ждал, что брат скоро умрет, и постоянно говорил о том, как после его смерти унаследует семейные деньги, но тот все не умирал, и отца это безумно раздражало. Даже в детстве я знал о его несдержанном нраве и при всякой возможности избегал отца. При звуках его голоса, зовущего меня по имени, кровь стыла в жилах, а цветистые оскорбления, которыми он часто меня удостаивал, провоцировали во мне кипучую, но бесполезную ярость.
Я не стану долго задерживать внимание на этих мучительных днях, когда я, слабый маленький мальчик, пытался противостоять колоссу-отцу; а я действительно бунтовал, пока его рука не валила меня наземь или не гнала прочь с презрением и кажущейся ненавистью. Осмелюсь сказать, что он меня не ненавидел, но также не ведал, что такое любовь; она не согревала его сердце.
Однажды он получил письмо от брата. Мне тогда не исполнилось еще и десяти лет, но из-за пережитых страданий я чувствовал себя измученным печалями стариком; помню, я посмотрел на отца, а он взял письмо и воскликнул: „От дяди Джона! Что у нас тут?“ — и в предвкушении чувств, что может возбудить в нем прочтение письма, его пробрала нервная дрожь. Посмеиваясь, он разломил печать; он думал, что дядя призывает его к смертному одру. „И когда это произойдет, мой милый мальчик, мы отправим тебя в школу, — воскликнул он, — и мне больше не придется терпеть твои выходки“. Итак, он сломал печать и прочитал письмо. В нем сообщалось, что его брат женится; отца приглашали на свадьбу. Не стану описывать сцену, которая за этим последовала; глядя на отца, можно было решить, что брат злодейски его обманул и я был каким-то образом к этому причастен. Он грубо вытолкал меня за дверь; во мне бурлила ярость, а потом я сел и заплакал, убежал в поля и стал жалеть, что вообще родился, а еще мечтал убить дядю, которого считал виновником своих несчастий.
С тех пор все изменилось к худшему. Прежде у отца оставалась надежда; теперь же он отчаялся. Он начал пить, и алкоголь усилил его страсти и омрачил рассудок. Порой я приобретал над ним превосходство; когда он был пьян, мне удавалось уворачиваться от его ударов, однако, протрезвев, он обрушивал их на меня с удвоенной свирепостью. Но даже временные передышки не приносили утешения; наш позор вызывал во мне одновременно унижение и гнев. Я, ребенок, пытался его увещевать; он же бил меня и прогонял из комнаты. О, какой несчастной была моя жизнь! Весь мир представлялся мне полем сражения слабых против сильных, и я презирал все, кроме победы.
Шло время. Дядина жена родила ему двух девочек. Отца это радовало; он воспрял духом, но поскольку к тому времени совсем опустился, мог отпраздновать вновь пробудившуюся надежду лишь глубоким пьянством и похабными шутками. Однако следующим родился мальчик, и это стоило отцу жизни. От пьянства в нем закипала кровь, а нрав его был так свиреп, что, выпив, он становился почти сумасшедшим; услышав о рождении наследника, он начал пить, чтобы избавиться от мыслей, но вино показалось ему слишком слабым лекарством, он упился бренди и уснул — точнее, погрузился в ступор, от которого никогда уже не очнулся. Впрочем, это было даже к лучшему; он растратил все имущество, погряз в долгах и уже никогда не сумел бы выбраться из жалкого состояния, в которое сам себя поверг: если бы он не умер, то закончил бы свои дни в тюрьме.
Меня взял к себе дядя. Поначалу царившие в их доме мир и порядок показались мне раем; даже регулярные сытные обеды и ужины представлялись мне невероятным чудом. Больше не приходилось смотреть на отцовские возлияния и слушать буйные крики. Меня никто не ненавидел, я не боялся, что на меня поднимут руку, и не был вынужден уговорами и хитростью вымаливать еду, что под отцовской крышей всегда заканчивалось побоями. Покой в доме дяди казался благодатью, и я решил, что свободен, так как больше не жил в постоянном страхе.
Но вскоре я осознал: то, что казалось покоем, на самом деле было холодностью и равнодушием. Никто не смотрел на меня любящим взглядом и ни разу не произнес ни одного ласкового слова. В этом доме меня не любили, а терпели и вскоре начали считать досадной помехой; от меня требовали порядка и соблюдения правил и запрещали выходить из дома в одиночестве; в конце концов это стало мучить меня не меньше моей прежней жизни, в которой хоть и не постоянно, но присутствовала драгоценная свобода. Мой характер не был идеальным; отцовские пороки взрастили во мне дурные качества. Я не научился лгать и изворачиваться, так как это противоречило моей природе, но был груб, своеволен, дерзок и ленив. Подозреваю, что даже небольшое проявление доброты усмирило бы мой нрав и пробудило бы во мне желание угождать, ведь когда я впервые очутился в атмосфере покоя и порядка, это напоминало абсолютное блаженство. Однако никто не пытался проявить ко мне доброту. С первого дня ко мне относились с холодностью, которую дети особенно хорошо замечают; слуги, следуя правилам дома, превратились сперва в моих мучителей, а затем во врагов. Я стал заносчивым и несдержанным; упреки, порицание и наказания разрушили ощущение рая, и вскоре я стал собою прежним — непослушным и отчаянным; затем мои опекуны постановили, что я невыносим, и отправили меня в интернат.
И я бы безропотно смирился с этой обычной мальчишеской долей, если бы та не была преподнесена как наказание: меня передали новым тиранам, сообщив им в моем же присутствии, что я маленький негодяй, совершенно неприспособленный к обществу, и лишь грубая сила способна держать меня в повиновении. Невозможно описать, как подействовало на меня это заявление моего дяди и последующая рекомендация директора учителям „сломить мой дух, если не удастся его согнуть“; мое сердце разрывалось от обиды и стремилось к свободе, и я решил, что угрозы угнетателей меня не испугают. Так моя душа объявила войну всему свету; я стал таким, каким меня и рисовали: угрюмым, мстительным и безрассудным. Решил сбежать; мне было все равно, что меня ждет; мне почти исполнилось четырнадцать, я был крепок, мог работать, примкнуть к табору цыган, я мог жить на их лад и в одиночку, промышляя ночным разбоем; я мог бы стать свободным.
И вот я обдумывал побег, когда меня вызвал директор. Я решил, что он хочет меня наказать. Засомневался, не бежать ли немедленно, но понял, что это невозможно и придется подчиниться. Я предстал перед тираном с непокорным видом и намерением оказать неповиновение — и обнаружил его с письмом в руке.
„Я не знаю, как с вами поступить, — ответил он. — Мне пришло письмо от вашей родственницы; та просит отпустить вас на день к ней в гости. Вы не заслужили послаблений, но в этот раз я вас отпущу. Помните, в дальнейшем я пойду на подобные уступки лишь при условии, что вы изменитесь и станете совершенно другим человеком. Ступайте, сэр, и поблагодарите меня за проявленное милосердие, если, конечно, способны на это. Вернуться надо к девяти“.
