Фолкнер - Шелли Мэри

Я спрятался в кустах у коттеджа и иногда подкрадывался ближе и слышал голоса, а иногда уходил глубже в лесную чащу. Наконец наступила ночь; я уснул под деревом недалеко от дома.

Меня разбудила утренняя прохлада, и я всерьез задумался о своем положении: без друзей и денег куда же мне идти? В школу я решил никогда больше не возвращаться. Мне почти исполнилось шестнадцать; я был высоким крепким юношей, хотя в помыслах и делах все еще оставался мальчишкой; и я сказал себе, что я не первый мальчик, кто вот так оказался один во всем белом свете, и мне нужно мужаться и доказать своим угнетателям, что я могу существовать независимо. Я решил стать солдатом; мне казалось, что, проявив доблесть, я смогу быстро отличиться и достичь величия. Я представлял, как меня награждают генералы, как восхваляют, осыпают почестями и медалями. Воображал, как вернусь с войны и гордо предстану перед Алитеей; к тому моменту у меня уже будет состояние, и я стану тем, каким меня хотела видеть ее милая матушка: храбрым, великодушным, правдивым. Но разве могу я взяться за осуществление этого плана, сперва не повидавшись со своей юной подругой? Конечно нет! Мое сердце и вся моя душа тянулись к ней; мне требовалось ее сочувствие, я хотел попросить ее молиться обо мне и никогда меня не забывать и в то же время боялся встречи с ее матерью и ее мудрых наставлений. Я почему-то не сомневался, что миссис Риверс мой план не одобрит.

Я вырвал листок из тетради и написал Алитее записку карандашом, умоляя встретиться со мной в лесу; я решил никуда не уходить, пока ее не увижу. Но как передать ей записку, чтобы ее мать не заметила, чтобы меня не увидели слуги? Весь день я караулил Алитею у дома; лишь когда стемнело, решился подойти ближе. Я знал, где находится ее окно; обернув запиской камень, я бросил его в дом и быстро убежал.

Снова наступила ночь; я ничего не ел уже сутки и не знал, когда придет Алитея, но решил не уходить с того места, где назначил ей встречу, пока она не явится. Я нашел немного ягод и репу, упавшую с тележки, и эти нехитрые лакомства показались мне манной небесной. Они уняли голод на полчаса, а потом я лег, но не мог уснуть. Любуясь звездным небом сквозь кружево листьев над головой, я представлял себя узником, покинутым тюремщиком и вынужденным погибать от голода; то и дело узнику казалось, будто он слышит приближающиеся шаги и поворот ключа в замке; потом я думал о роскошных трапезах, райских фруктах и простых, но вкусных угощениях, которыми баловали меня у миссис Риверс; возможно, много лет пройдет, прежде чем я снова их отведаю.

Настала полночь; стояла безветренная тишь, не колыхался ни один листок на ветке; иногда мне казалось, что я задремал, но уснуть по-настоящему не удавалось; часы тянулись бесконечно. Вдруг промелькнула мысль, что я умираю и не доживу до рассвета. Придет Алитея, но друг не ответит на ее зов и никогда больше с ней не заговорит. В этот момент я услышал шорох; вероятно, какой-то зверек рыскал в кустах. Шорох приблизился, и я различил шаги; между стволами деревьев появилась белая фигура; я снова решил, что это сон, пока не услышал самый прекрасный голос, позвавший меня по имени, и надо мной не склонилось самое прелестное и доброе в мире лицо; она взяла своей мягкой и теплой рукой мою холодную вспотевшую ладонь. Я встал, обнял ее и прижал к груди. Она нашла мою записку, когда ложилась спать; боясь раскрыть тайну моего убежища, дождалась, пока все уснули, и украдкой вышла из дома; со свойственной ей предусмотрительностью она, всегда помнившая о нуждах и страданиях другого, принесла еду и теплый плащ, которым укутала мои продрогшие конечности. Я ел, а она сидела рядом и улыбалась сквозь слезы; она не проронила ни слова упрека, лишь радовалась нашей встрече и сердечно меня поддерживала.

Я слишком подробно рассказываю о тех днях; мой рассказ затянулся, я должен короче описывать те невинные счастливые моменты. Алитея легко уговорила меня повидаться с ее матерью; миссис Риверс приняла меня, как мать приняла бы сына, которому грозила смертельная опасность и кто сумел ее избежать. Я видел вокруг только улыбки и не слышал ни одного укоризненного слова. От моего горя и отчаяния не осталось ничего; я недоумевал, как они могли испариться столь бесследно. В моей душе засияло яркое солнце.

Я ни о чем не спрашивал и ничего не делал; я догадывался, что миссис Риверс что-то предпринимает, но не спрашивал, что именно. Каждый день я по несколько часов сидел за уроками, чтобы отплатить за доброту щедрой старшей подруге. Каждый день я слушал ее кроткие речи и гулял с Алитеей по горам и долинам, обещая ей стать добродетельным и великим человеком. Поистине в мире нет более чистых, возвышенных, божественных устремлений, чем устремления пылкого юноши, мечтающего о любви и благе и еще не растерявшего детскую невинность.

Тем временем миссис Риверс переписывалась с моим дядей; по счастливому совпадению, в этот самый момент появилась учебная вакансия, которой он давно для меня добивался, и меня отправили в военную академию Ост-Индской компании. Перед отъездом подруга моей матери со всей свойственной ей ласковой горячностью напомнила мне о моих ошибках, долге и ожидании, что я оправдаю возложенные на меня надежды. Я дал им с Алитеей обещание и поклялся стать таким, каким они хотели меня видеть; моя душа полнилась великими амбициями и пылкой благодарностью; я казался себе участником жизненного спектакля, и сцена, в которой мне предстояло сыграть, виделась в самых радужных и великолепных красках; мной руководило не тщеславие и не гордость, а желание доказать, что я достоин этих двух обожаемых мною женщин, которые были для меня всем миром и спасли меня от меня же самого, приютив в своих чистых и счастливых сердцах. Неудивительно, что с тех пор и до этого самого дня они представляются мне ангелами, спустившимися на землю, и каждое воспоминание о них я храню как бесценное сокровище. И как я им отплатил? Холодный, бледный призрак! Пусть твои сомкнутые очи и темные нити мокрых волос хоть на миг перестанут укорять меня; дай мне передышку, и я закончу рассказ, оправдаю тебя и поведаю о своем преступлении.

Итак, меня отправили в военную академию. Если бы я поехал туда сразу, все сложилось бы лучшим образом, но я провел месяц в доме дяди, где со мной обращались как с негодяем и преступником. Я пытался воспринимать это как испытание своей клятвы и решимости быть смиренным и подставлять другую щеку всякий раз, когда ударяют по одной. Я считал себя не вправе обвинять окружающих и защищаться, но все же полагаю, что божественные добродетели моей наставницы передались и мне, и если бы ко мне отнеслись хотя бы с каплей доброты, я смог бы полюбить своих родственников; однако вышло так, что я покинул дом дяди, дав обет больше никогда не переступать его порога.

Я прибыл в военную академию, и с этого момента для меня началась новая жизнь. Я изо всех сил старался учиться, быть послушным и не вступать в споры. Меня хвалили за усердие, и это меня радовало, но счастливее всего я чувствовал себя, когда писал Алитее и ее матери и не ощущал, что мою совесть что-либо тяготит, а надежда чем-либо омрачена: теперь я был достоин их уважения. Когда во мне вновь просыпался мой огненный нрав и от злости закипала кровь, я вспоминал кроткое прелестное лицо миссис Риверс и чудесные улыбки ее дочери и подавлял все внешние признаки гнева и ненависти.

Целых два года я не виделся со своими дорогими друзьями и жил одной лишь мыслью о скорой встрече — увы! когда же это переменилось? Я постоянно писал им и получал письма. Они были написаны под диктовку миссис Риверс чудесным почерком ее дочери и полны щедрой благосклонности и просвещенного благоразумия, благодаря которым я позволял одной лишь ей давать мне указания и наставления. Алитея добавляла от себя пару шутливых фраз, вспоминая места, где мы вместе гуляли, и докладывая мне обо всех незначительных событиях своей невинной жизни. В этих письмах ощущался покой, и даже мой бунтарский дух проникался содержавшейся в них кроткой безмятежностью. Прошел еще год, и до меня дошли печальные известия. Миссис Риверс была при смерти. Алитея писала в отчаянии; она была одна, отец находился в плавании где-то далеко. Она умоляла меня о помощи и просила приехать. Я не колебался ни минуты. Ее письмо пришло накануне экзамена; я посчитал, что бессмысленно даже просить разрешения меня отпустить, и решил сразу же ехать самовольно. Написал директору, что болезнь друга вынудила меня на этот шаг, и пешком, почти без гроша за душой, двинулся на другой конец страны. Не стану описывать все, что со мной произошло, физические страдания, которые мне пришлось пережить в этом путешествии; они казались ничтожными в сравнении с агонией ожидания и страха, что я уже не застану живой подругу, которая почти заменила мне мать. Жизнь едва теплилась в ней, когда я наконец переступил порог ее спальни, но, увидев меня, она улыбнулась и попыталась протянуть руку, которую уже сжимала Алитея. Несколько часов мы просидели у ее постели и просто смотрели на нее, молча переглядываясь. Алитея, от природы наделенная порывистым и даже горячим нравом, не проявляла никаких внешних признаков горя, за исключением печальной бледности, впитавшей в себя весь ее румянец и омрачившей лоб тревожной тенью. Она стояла на коленях у кровати, прижав к губам руку матери, будто хотела до последнего ощущать биение ее пульса, уверяя себя, что та все еще существует. В комнате царил полумрак; на затылок скорбящей Алитеи падал рассеянный солнечный луч, а лицо ее матери было в тени — в тени, которая углубилась, когда ее лицо подернулось смертной пеленой; глаза открылись и закрылись, она что-то невнятно пробормотала и будто бы уснула. Мы не шевелились; потом Алитея подняла голову и взглянула в лицо матери, а увидев в нем перемену, уронила голову на безжизненную руку, которую все еще сжимала своей. Вдруг раздался тихий звук; слегка дернулись пальцы. Я увидел, как лицо миссис Риверс потемнело, будто что-то пробежало по нему и исчезло, и оно вновь стало мраморно-белым и неподвижным, сложенные в улыбку губы застыли и дыхание пресеклось. Алитея вздрогнула, вскрикнула и бросилась на тело матери — теперь это было всего лишь тело, а невинная душа улетела на небеса.