Фолкнер - Шелли Мэри

„Значит, тебя не делают несчастной твои страхи, его низменная ревность, тщеславие и ограниченная натура, его зверская жестокость? Я знаю больше, чем ты думаешь, Алитея; я читаю твое сердце; не может быть, чтобы ты не горевала; ты подчинилась ему, но стонешь под его гнетом; ты повенчана со своим долгом, но он постоянно наблюдает за тобой, подозревает, обвиняет! Страх оставил отпечаток на твоем лице, моя бедная девочка; твоя шея согнулась под ярмом, глаза потеряли блеск, так как ты больше не уверена в своей добродетели, и все же ты по-прежнему невинна“.

„Господь свидетель, так и есть, — ответила она, и из ее глаз хлынул чистейший поток, но ей стало стыдно, и она смахнула слезы. — Я невинна и такой останусь, Руперт, хотя ты пытаешься сбить меня с пути истинного! Где еще мне искать уверенность в своей добродетели, как не в своем сердце? Ты под пытками выманил у меня правду, и я признаюсь: муж мне не доверяет; но если он меня просто не понимает, ты извращаешь мои помыслы; я верю в Бога и в свое сердце и никогда не пойду наперекор своей совести; я буду счастлива вопреки всему. Мать, на мой взгляд, — звание более священное, чем жена. Мой мальчик — центр моего мироздания; пусть остальные пронизывают мое сердце ядовитыми стрелами, в нем я нахожу чистую радость“.

„Но, милая Алитея, твой мальчик никуда не денется, как и остальные радости, к которым ты привыкла! — воскликнул я. — Ты недостойна этого неполноценного убогого существования; ты не должна жить, как вдовая мать сироты, — а именно так ты живешь сейчас; ради тебя я стану ему отцом, а ты обретешь множество других радостей, и самое верное и любящее сердце, что когда-либо билось в мужской груди, станет твоим. Алитея, ты не должна приносить себя в жертву этому гнусному истукану; отдайся тому, чья любовь, уважение и вечная преданность тебя достойны, пусть у него и нет других прав. Позволь мне спасти тебя от него! О большем я не прошу“.

Я почувствовал, как по щеке скатилась слеза. Такого не случалось уже много лет. Сердце преклонялось перед ее безупречностью. Сочувствие и горе смешивались во мне с глубоким сожалением. Она заметила искренность моих переживаний и попыталась меня успокоить. Тоже заплакала, ведь, несмотря на увещевания разума, осознавала жестокость своей доли; ее сердце наверняка мечтало еще хотя бы раз в жизни испытать восторг полного взаимопонимания. Но, несмотря на слезы, которые она отчасти проливала и о себе, она не дрогнула; она сострадала моему несчастью, но осуждала мою беспринципность и пыталась пробудить во мне терпение, благочестие и философскую стойкость — все те благородные добродетели, что помогли бы мне совладать с поработившими меня страстями.

Мы забыли о времени и беседовали так же откровенно, как в прежние времена, но с тех пор наши сердца много пережили и стали намного печальнее. Я не хотел с ней расставаться; когда вышла луна, пролив на лес серебристое сияние и украсив тропинку темными тенями, мы по-прежнему разговаривали, так как она думала, что больше мы не увидимся. Пусть мне придется ответить за свои преступления перед Господом, но я клянусь, что она ни разу не засомневалась и не ступила на запретную территорию, куда я пытался ее заманить. Она сказала, что больше не намерена со мной видеться до возвращения мужа, и умоляла не искать с ней встречи тайком, иначе она будет вынуждена запереться в доме. Я слушал ее и отвечал, хотя не помню, что именно; я пуще прежнего исполнился решимости не потерять ее и, несмотря ни на что, продолжал питать безумную надежду. Наконец она ушла, полагая, что ей удалось меня убедить; она была полна решимости не видеться со мной до возвращения мужа. Это намерение совершенно противоречило моим планам. Я поклялся, что увижу ее снова, причем не на территории ее поместья, где все свидетельствовало против меня, а там, где она будет свободна и ничто не станет напоминать ей о ярме, под тяжестью которого склонилась ее шея. Я наивно мечтал, что смогу убедить ее сбросить этот груз. Если она позволит, я задержу ее всего на несколько часов и после верну домой, но если все-таки смогу убедить ее стать свободной и последовать за мной добровольно, тогда… При мысли об этом земля уходила из-под ног, и моя глупость лишь укрепляла мою страсть.

Я подготовил все для осуществления своего плана; поехал в Ливерпуль и купил двух быстрых лошадей и маленькую импортную коляску, которая идеально подходила для моих целей. Вернувшись на север, в Дромор, выбрал уединенный уголок для нашего последнего разговора или первого часа моего вечного блаженства. Есть ли место более одинокое, чем мрачное дикое взморье Южного Камберленда? Со стороны суши вид преграждают величественные горы; просторный безлюдный берег тянется, покуда хватает глаз; его пересекают реки, которые в полноводье представляют собой угрюмые широкие протоки, а мелея, превращаются в болотистые пустоши и не пересыхают только в самом русле. Эту картину запустения оживляет лишь ряд песчаных дюн, высота которых доходит до тридцати-сорока футов и заслоняет океан; впрочем, в этих одиноких водах не на что смотреть, так как ни один корабль никогда не приставал к этому унылому берегу. Там, в песках, рядом с устьем одной из рек, стояла маленькая хижина, заброшенная, но целая; в ней иногда ночевали проводники, которых в этих краях нанимают для перехода рек вброд в полноводье, так как любое отклонение от правильного пути в такое время чрезвычайно опасно: дно реки испещрено глубокими ямами и рытвинами. Эту хижину я и выбрал в качестве места, где все решится. План был такой: если она согласится меня сопровождать, мы немедленно двинемся в Ливерпуль и сядем на корабль, плывущий в Америку; если же решит вернуться, хижина находится всего в пяти милях от Дромора, и я легко смогу отвезти ее обратно; никто и не успеет ничего заподозрить. Я спешил это осуществить, так как скоро должен был приехать ее муж.

Мой замысел казался вполне исполнимым. В глубине души я не рассчитывал, что смогу убедить ее покинуть семейный дом, но все же крошечная вероятность оставалась, и это сводило меня с ума. Однако даже если я не сумел бы ее уговорить, мне хватило бы уединения с ней на несколько часов, и не под крышей ее презираемого мужа и хозяина, а на природе, где все дышит простором и свободой, а у ног плещется вольный океан; где ни глаза, ни уши не станут шпионить за истинными безудержными порывами ее души и никто не помешает нам сбежать, коль скоро она этого захочет. Для этого плана мне был нужен Осборн, которого я оставил в унылом городке Рейвенгласс; он, собственно, и показал мне ту одинокую хижину. Я почти ничего ему не объяснял, лишь приказал пригнать коляску в определенное место и играть роль кучера; завидев меня и даму, которую я посажу в экипаж, немедленно пришпорить лошадей и не обращать внимания на ее крики, на мои приказы и вмешательство незнакомцев; не останавливаться, пока мы не доедем до хижины; там я ее отпущу, до тех пор же буду держать своей пленницей независимо даже от моей воли — я опасался, устоит ли моя решимость перед ее мольбами. Некоторые из этих распоряжений напугали Осборна, но я успокоил его сомнения; как-никак я предложил ему щедрую награду, и он подчинился.

Чем дальше я продвигался в осуществлении своей сумасбродной и преступной затеи, тем сильнее крепло мое намерение довести дело до конца. В этом мое единственное преступление, мой грех, в котором я хочу покаяться. Остальное произошло случайно, и все же совесть будет мучить меня вечно. Что привело меня к вершине безумия? Что ослепило мой разум настолько, что я не заметил непростительной природы своего плана? Этого я не знаю; разве что причина в том, что я годами жил мечтой, а очнувшись в реальном мире, отказался смириться с увиденным и вместо этого решил изменить реальность, чтобы та соответствовала моим желаниям. Я любил Алитею, пока мы были в разлуке; в сердце, в мечтах и надеждах я давно сделал ее своей женой. Я не мог расстаться с этим воображаемым образом, который стал для меня столь же реальным, как мое представление о себе самом. Кому-то может показаться, что, узнав, что она вышла замуж и стала матерью, я должен был бы отказаться от своих фантазий, но все получилось наоборот. Ее присутствие, ее красота, чарующий взгляд, усмиряющий сердце голос, восприимчивость и совершенство ее души, которое я интуитивно ощущал и перед которым преклонялся, хотя даже ее прелестная наружность была не в силах вполне его передать, — все это усиливало мое неистовство и опьяняло, подталкивая к самому краю.