Фолкнер - Шелли Мэри
Но она была невиновна. Последним словом, которое она пробормотала во сне, — последним из произнесенных ею слов, что слышало человеческое ухо, — было имя ее сына. До последнего она оставалась матерью; ее сердце пронзала глубокая тоска по ребенку, чье присутствие для молодой матери является самым главным в жизни. Нет ничего прекраснее материнских чувств. Женщина обычно сама нуждается в опеке и защите; слабый пол учат искать помощи и покровительства у окружающих; и вместе с тем женщина бесстрашно опекает своих маленьких детей. Она готова столкнуться с тысячей опасностей, лишь бы уберечь от вреда беззащитного малыша. Сердце матери застывает от ужаса, когда ребенку грозят недуг или травма; она с радостью и без малейших колебаний отдаст свою кровь, лишь бы поддержать в нем жизнь. Весь мир представляется бесплодной пустыней, когда она боится лишиться ребенка, а когда он рядом, она укрывает его на груди, баюкает в мягких и теплых объятиях, и ничего за пределами этого круга больше ее не заботит; его улыбки и детские ласки — свет ее жизни. Такой матерью была Алитея, а Джерард отплачивал ей столь же горячей любовью, с лихвой вознаграждая ее материнскую нежность. Стоит ли удивляться, что, когда его безжалостно бросили на краю дороги — она даже не знала, жив он или мертв, ведь колеса экипажа, который ее увез, могли его раздавить, переломать его нежные ручки и ножки, — так стоит ли удивляться, что от ужаса она сама чуть не погибла, а очнувшись от смертного испуга, первым делом стала думать о побеге, о возвращении к Джерарду, мечтая прижать его к сердцу и больше никогда с ним не разлучаться?
Какую радость и вместе с тем какое горе испытает Джерард, прочитав это признание! Его непреклонная вера в невиновность матери подтвердится, но он поймет, что потерял ее навсегда — ту, чье совершенство ныне подтвердилось. Теперь Элизабет задумалась о нем и о Фолкнере; она снова открыла признание на первой странице и еще раз его перечитала; чувства ее не изменились, и она заплакала и возрадовалась; ей захотелось как можно скорее утешить отца и поздравить Невилла.
О себе она не задумывалась ни на минуту. Такова была особенность ее характера. Сочувствие к окружающим настолько ее поглощало, что она полностью забывала о себе. Наконец она вспомнила указания отца, который велел отдать признание Невиллу, когда тот приедет. Элизабет даже не думала нарушать этот наказ и радовалась, что сыновняя преданность Джерарда будет наконец вознаграждена, хотя ей было больно думать, что новый друг начнет воспринимать Фолкнера как врага. И все же ее щедрая натура побуждала сочувствовать слабому. Невилл восторжествовал, Фолкнер был унижен и повержен; поэтому она больше сочувствовала Фолкнеру, а цепь благодарности и верности, которой она была к нему прикована, стала прочнее. Элизабет пролила много слез, оплакивая безвременную кончину Алитеи: такая добродетельная, такая счастливая, она почила в безымянной могиле, и обстоятельства ее смерти для всех оставались загадкой. Но Алитея обрела и награду: как давно она покоилась там, где не было ни бед, ни страданий! Ангелы приняли к себе ее чистую душу. Теперь все узнают о ее геройстве; ее поступки будут оправданы, и она удостоится хвалы, какой не удостаивалась ни одна женщина. Память ее увенчается немеркнущей славой. Но Фолкнер — Фолкнер сейчас больше всех нуждался в поддержке, утешении и прощении; его необходимо было излечить от отчаяния. Он должен был почувствовать, что время терзаться угрызениями совести прошло; настал час искупления и отпущения. Он должен был получить награду за все хорошее, что сделал ради нее, Элизабет, и ради нее полюбить жизнь. Невилл, чье сердце было лишено низменных чувств, наверняка с ней бы согласился. Он будет доволен, что честь матери спасена и очищена от причиненного ей ущерба; счастлив, что преданная сыновняя любовь не дала ему ошибиться, и первым побуждением его щедрой души наверняка тоже будет прощение. И все же Элизабет боялась, что, увлеченный пылким чувством, которое вызывала у него судьба матери, Невилл не заметит смягчающих обстоятельств и не сочтет Фолкнера достойным прощения. Поэтому она решила приложить к рассказу Фолкнера объяснительную записку. Она написала:
«Отец передал мне эти документы, чтобы я отдала их тебе. Само собой, сегодня я прочла их первый раз и до сих пор не имела ни малейшего представления об этих событиях.
Это правда, что, будучи маленькой девочкой, я остановила его руку, когда он пытался выстрелить в себя из пистолета. Он сжалился над сиротой и согласился жить. Можно ли считать это преступлением? И все же я не смогла примирить его с жизнью, и он отправился в Грецию искать погибели. Он поехал туда в расцвете лет и сил. Ты видел его в Марселе; видел его и сегодня — не человек, а призрак, мучимый горем и раскаянием.
Трудно просить сочувствия его страданиям и благородному покаянию, когда ты только что узнал, что он стал причиной смерти твоей матери. Поступай в соответствии с велением сердца. Что до меня — если я прежде испытывала к нему глубочайшую привязанность и благодарность, с этой минуты моя преданность ему усилилась стократ, и я еще больше готова доказать ему свою верность.
Я пишу по своей, и только своей воле. Отец ничего не знает об этом письме. Он велел мне сообщить тебе, что останется здесь и, если ты пожелаешь его видеть, он в твоем распоряжении. Он думает, что ты, возможно, захочешь услышать подробности и узнать точное расположение могилы матери. Она находится в уединенном месте, но ангелы должны ее охранять; возможно, они уже приводили тебя к ней?»
Тут она прервалась — у ворот зазвонил колокольчик. Час настал; должно быть, Невилл приехал! Она убрала бумаги в письменный прибор, надписала и запечатала письмо и отдала оба письма слуге, чтобы тот передал их Невиллу. Как только она это сделала, у нее вдруг промелькнула мысль, что их с Невиллом отношения теперь могут кардинально перемениться. Еще утром она была его доверенной подругой, с которой он делился надеждами и страхами; она сопереживала ему и чувствовала, что рядом с ней он как никогда счастлив. Теперь же она стала дочерью врага, погубившего его мать; может, им вовсе не стоило больше общаться? Она инстинктивно бросилась наверх, чтобы еще раз взглянуть на него. Из окна она увидела, что дело сделано и отныне их жизни никогда не будут прежними: слуга вручил пакет. В неясных сумерках она смотрела, как из-за изгороди показался всадник и поскакал через пустошь; сначала медленно, будто был охвачен смятением и не понимал, что происходит и что он делает. Когда мы видим очертания любимой фигуры даже издалека, в душе пробуждается невыразимый трепет, и хотя Элизабет еще не осознавала природу и глубину своих чувств, ее сердце растаяло при виде друга и потянулось к нему. С губ слетело благословение; она понимала, что в этот момент его терзали сомнения и печаль, так как он уехал от нее, не попрощавшись и имея при себе лишь написанные ею строки; вместе с тем она знала, что с каждым последующим часом стена между ними будет расти, и это вдруг показалось ей таким невыносимым, что, когда он наконец пришпорил лошадь и скрылся из виду в сгущающихся сумерках, она залилась слезами и проплакала довольно долго, потеряв всякое представление о том, где находится и что делает. Она чувствовала, что с этой самой минуты из ее жизни ушла часть красок, померк золотистый свет и на место радости и надежды отныне должны прийти терпение и смирение.
Через несколько минут она встрепенулась, стряхнула оцепенение, и ее мысли вернулись к Фолкнеру. В мире не так уж много преступлений, которые не находят никакого оправдания и прощения в глазах окружающих, стоит лишь проанализировать их мотивы; только сам преступник считает свой грех непростительным. Совесть не даст обмануться, а вот сострадание нередко затуманивает нам взор. Сторонний наблюдатель может рассуждать о силе страсти и воздействии искушения, но сам виновный не обманется такими уловками: он знает, о чем говорит тихий голос внутри. В момент совершения преступления он ощутил, как дрогнула рука, а в ушах прозвучало предостережение. Он мог остановиться и тогда остался бы невиновен. Из всех мучений, насылаемых чудовищными Эвменидами, ни одно не терзает преступника так сильно, как осознание, что прискорбное событие совершилось по его собственной воле. Этот таинственный принцип не объяснить никакими разумными доводами и обыкновенной философией. Совесть разъела душу Фолкнера, лишила его сна, ослабила его члены и изгнала из его сердца все добрые и утешительные мысли.
