Фолкнер - Шелли Мэри

— А теперь оставь меня, Невилл; завтра мне предстоит дальний путь, спокойной ночи.

— Потерпи меня еще немного, — ответил он. — Я не могу уйти, пока не предложу тебе свое сердце и не уговорю тебя принять мои услуги. Мы сейчас расстанемся, и неизвестно, когда снова встретимся, а тебя ждут страшные страдания. Я верю, что ты уважаешь меня и доверяешь мне. Ты знаешь, что я отличаюсь постоянством и настойчивостью. Я осуществил цель, к которой стремился с самого детства; я очистил имя своей матери от недостойной клеветы и теперь направлю все свои усилия и мысли на твое благополучие. Будучи далеко и зная, в каких ужасных условиях ты находишься, я стану постоянно волноваться за тебя; меня ждут долгие часы горьких тревог. Пообещай, что несмотря на все, что нас разделяет, если тебе понадобятся моя помощь и услуги, ты напишешь, и распорядишься мной, и не станешь сомневаться, что я исполню твой приказ неукоснительно и в точности.

— Обещаю, — ответила Элизабет. — Я знаю: что бы ни случилось, ты всегда будешь моим другом.

— Истинным, лучшим и верным, — воскликнул Невилл. — Я буду всегда стараться это доказать. Не хочу называть себя твоим братом, но можешь воспринимать меня так; ни один брат никогда не оберегал честь, безопасность и счастье сестры так, как я буду оберегать твои.

— Но я не буду одинока, и тебе это известно, — ответила Элизабет. — Я еду к тому, кого обязана слушаться; он скажет мне, что делать. Если в нынешних страшных обстоятельствах он будет нуждаться в совете и поддержке, увы, ты не сможешь ему их дать, но в мире скорби, где мне скоро предстоит поселиться, меня утешит и поддержит мысль о твоей доброте, и я буду безоговорочно на нее полагаться.

— Мир скорби — как же ты права! — повторил Невилл. — Мир бесчестья и страданий; ты не должна была видеть его даже во сне! А ведь процесс затянется, и никакой стойкости и терпения не хватит, чтобы все выдержать. Адвокаты мистера Фолкнера, конечно же, захотят послать за Осборном, чтобы тот дал показания; это необходимо сделать, он должен явиться в суд. На это уйдет время; суд соберется не раньше весны.

— И все это время отец будет томиться в тюрьме, как преступник! — Горькие слезы брызнули из глаз Элизабет. — Как это чудовищно! И я, конечно же, должна быть рядом, чтобы облегчить бесконечно тянущиеся унылые часы. Я думала, все кончится скоро и освобождение близко, но такой отсрочки даже не предполагала.

— Слава Богу, что ты настроена на победу, — ответил Невилл. — Не хочу поколебать твою уверенность и искренне надеюсь, что твой оптимизм оправдан. А теперь пора прощаться; не стану больше тебя задерживать. Пускай тебя хранят добрые ангелы; ты даже не представляешь, как горько мне разлучаться с тобой в час, когда мы оба страдаем.

— Прости меня, — ответила Элизабет, — но я могу думать только об отце. Ты вызвал в моем воображении целую цепочку тревожных предчувствий, но я справлюсь с ними и снова стану терпеливой ради него и всех нас.

На этом они разлучились, и в момент прощания прилив нежности смягчил жестокие муки, вызванные горем. Вопреки себе Элизабет успокоилась благодаря преданной и искренней привязанности своего друга. После его ухода и нескольких минут в одиночестве она вновь начала надеяться на лучшее, как свойственно юным и неопытным. Невилл вышел от нее и сразу покинул гостиницу; Элизабет не могла уснуть и провела несколько неспокойных, но не совсем скверных часов в размышлениях. Наконец священный покой унял ее страхи, разгладил тревожные морщины на лбу и притупил острые сожаления; ее успокоила вера в Господа и радость, которая естественным образом возникает, когда мы чувствуем любовь дорогого нам человека.

Как только занялась заря, Элизабет встала с кровати, горя желанием отправиться в путь, и больше не отдыхала до самого прибытия в Карлайл.

Глава XLI

Тем временем Фолкнер проводил бесконечные дни в лучшей камере, на которую только мог рассчитывать заключенный, и пользовался теми удобствами, которые можно было купить в тюрьме за деньги. Впрочем, какие удобства в тюрьме? Даже вигвам индейца более приятен воображению, так как находится в непосредственной близости к природе и причастен ее очарованию; между этим жилищем и свободой не существует преграды, а природа и воля — верные друзья простодушного человека. Что касается тюремной камеры, вид даже самой удобной из них огорчает душу. Окна за толстыми решетками выходили в узкий двор, окруженный высокими угрюмыми стенами; до слуха долетали ужасающие звуки, спутники порока и горя; из-за недостатка свежего воздуха вид у здешних обитателей был нездоровый; надзиратели вели себя грубо и властно, а заключенные осознавали, что от них ничего не зависит; здесь все решало государство, и человек понимал, что в этих застенках случиться может что угодно и кандалы с него снимут, лишь если он будет беспрекословно подчиняться и вести себя смирно. Все в тюрьме ранило свободный дух человека, побуждая завидовать самому примитивному животному, которое находится на воле и дышит свободным воздухом.

В человеческой природе заложено свойство размышлять о будущем; Фолкнер, не осознавая этого дара предвидения, заранее познакомил свое воображение со всем, что ему приходилось переживать сейчас. Когда в далеких горах Греции он писал исповедь, его ум страшился и трепетал при мысли о застенке, но теперь, оказавшись взаперти, он почувствовал себя более счастливым и свободным, чем во все предыдущие годы.

Ничто не гнетет нас сильнее страха, и тревожное ожидание страшней самой тюрьмы. Фолкнер не был трусом, но боялся. Боялся разоблачения; страшился бесчестья и охотно искал смерти, чтобы освободиться от ужаса, который, возможно, передался ему от Осборна — так уж устроен человек, что подвержен влиянию чужих эмоций. Теперь все страшное случилось; воображаемое будущее наступило и стало настоящим, повседневной рутиной, и выяснилось, что он спокойно и даже гордо переносит испытания. Человек с благородством терпит худшее, что может с ним случиться, так как в самой мысли, что весь мир настроен к нему враждебно и все силы обернулись против него, есть что-то освобождающее; больше уже не может произойти ничего плохого, рубеж перейден, когти дикого зверя сомкнулись на сердце, но дух по-прежнему свободен и парит в вышине. К тому же покаяние всегда приносит большое облегчение. Покуда вина запрятана глубоко, она растет и приобретает великанские, искаженные пропорции. Когда же мы делимся тайной с окружающими, вина уменьшается до своих естественных размеров.

Фолкнер много выстрадал: в окрестностях Дромора все его ненавидели. Весть о найденных останках Алитеи, судебной экспертизе, вердикте и похоронах несчастной дамы разнеслась по округе, и все знали, в чем суть обвинений. В Карлайл Фолкнера пришлось везти ночью, но даже в темноте люди поджидали у тюрьмы и будили знакомых, чтобы встретить его и осыпать проклятиями. «Моя судьба описала круг, — подумал Фолкнер. — Снова меня несправедливо оскорбляют, но теперь мне будет намного легче это перенести, чем в детстве».

Гораздо труднее дался допрос в суде. Тут не было ни вопиющей несправедливости, ни мстительной ненависти, однако его обвиняли в самом страшном преступлении, и по лицам собравшихся он видел, что те не сомневались в его виновности. Его считали убийцей Алитеи; прежде, узнав, что кому-то пришла в голову такая мысль, он бы презрительно рассмеялся. Ангел, которого он боготворил, ради спасения которого был готов на тысячу смертей! Как безумен мир и порочна система, раз кто-то мог решить, что он — ее убийца!

Фолкнер не отличался низменностью помыслов. С ранней юности он стремился к совершенству, что является признаком величайшего благородства. Он хранил в своем сердце образец добродетели, которому желал соответствовать. С того самого часа, когда ему открылись истинные последствия его вины, он рвался очистить совесть, как орел рвется освободиться из железной клетки. Он чувствовал, что способен стать гораздо лучше и исправиться. Но в настоящий момент никому не было дела до происходящего в его душе и никто этого не видел; допрашивающих не интересовал его героизм, им были нужны лишь факты; не интересовала их и священная природа его поклонения Алитее, так как единственное, что им хотелось выяснить, — мог ли он совершить преступление. Когда знающего о своей невиновности обвиняют в преступлении, которое ему ненавистно, борьба с обстоятельствами причиняет сильнейшие страдания. После пережитого испытания он был рад вернуться в тюремную камеру.