Любовь Онегина к бабушке Кларе - Мири Литвак
«Но чем же виноват сын, даже если думают, что его отец преступник? – удивился я. – Я считаю, что это несправедливо».
«Ах, вот как!!! Ты считаешь, что это несправедливо?! – вскричал дедушка. Его голос гремел: – Россия презирает справедливость!» – воскликнул он так громко, что мне показалось, что прохожие начинают на нас оборачиваться. Я думал, что он находит мой вопрос глупым и поэтому недоволен и смеётся надо мной. Это меня разозлило. Чего тут смешного?
Если бы мой дедушка стал актёром, как он мечтал в молодости, он наверняка имел бы огромный успех. Он рассказывает, будто говорит перед многочисленной публикой. Его голос зычен, всё лицо находится в движении, брови ползут вверх, волосы завиваются в стороны, и он делает широкие жесты, как тот старый король, у которого дочери отняли королевство. Но бабушка Клара говорит, что это хорошо, что дедушка не стал актёром. «Боже упаси! – она всплёскивает руками. – Ужасная жизнь…» – добавляет она серьёзным тоном, будто соболезнует кому-то определённому. «Врач – он и в концлагере врач. Так говорила моя мама, – произносит она заключительную фразу. – И она была права! В конце концов, в жизни не всегда получается так, как хочется, но получилось хорошо…» – заканчивает она, и глаза за линзами её очков хитро блестят.
«Ты понимаешь, – дедушка старался проникнуть в моё сознание, – потому это и называется террор! Поскольку – без разбору. Схватить человека, сделать из него раба, уничтожить, так, без вины, без суда, без приговора. Это наводит смертельный страх на всех оставшихся в живых». На минуту дедушка остановился, а потом сказал достаточно тихо, будто размышляя про себя: «Наверное, это было самое лучшее и разумное, что можно было сделать. Бежать. А советская бюрократия и неразбериха, когда правая рука не знает, что делает левая… – он энергично махнул рукой. – Можно было спастись. Некоторые это понимали. Обычно это были люди простые, не оболваненные коммунистической идеей, потому что они ещё верили в чертей. Однако моя мать…» Тут я подумал об этой женщине, она сидела очень прямо и смотрела в окно поезда, спасаясь он непрошеных взглядов. «Она?! Бежать?! Она была совершенно уверена, что знает, как нужно поступать», – произнёс дедушка и замолчал. – Может быть, этот выход был унизительным», – добавил он задумчиво. – Нет, она считала, что у неё нет причин спасаться бегством. Она была убеждена, что её муж арестован по ошибке и что ей удастся добиться его освобождения. Она была женщиной деятельной, активной, ты понимаешь? Потому-то она не могла остаться в Заречном. Она вернулась в Москву, – сказал он сухо, будто перечисляя голые факты. – Она делала всё то, что делали женщины в её положении. Она обивала пороги канцелярий; она писала письма, прошения, жалобы; она собирала документы. Она писала и подавала апелляции, опротестовывала приговор. Она стояла в очередях. Тысячи женщин простаивали в этих очередях, с посылками, передачками, продуктами, собранными по последним крохам, с тёплой одеждой, с письмами». Дедушка сделал паузу, но на этот раз пауза была театральной, для усиления эмоционального напряжения. «Какое бесправие!! – воскликнул он в полный голос, как тот король в театре, который остался ни с чем. – Преступная, варварская страна! Эх! Россия всегда была варварской и останется таковой!» – подытожил он.
Это было любимым дедушкиным выводом, причём непредотвратимым. Обычно на этом месте я переставал слушать, потому что после этого дедушка начинал ругать Россию, волноваться и прыгать с одного на другое так, что больше из его слов ничего нельзя было понять. Но на этот раз он погрузился в свои мысли. Мне казалось, что он думает о чем-то другом. Может быть, он думал о себе или о своей маме, которая оставила его в Заречном и уехала.
Утром, когда Лера вышла из дому, её вчерашний словесный поток уже остановился. Спокойной и собранной она шла по пустынной сельской улице, на которой не было тротуаров, только протоптанная тропинка в траве. Шерстяной платок, обрамлявший её лицо двумя косыми линиями, был завязан под подбородком. Она выглядела очень молодой. Может быть, страх придал её лицу оттенок нерешительности, как у молодых девушек. Она напоминала женские образы из дедушкиных книг с картинками из знаменитых музеев, таких как во Франкфурте, совсем молодых с кротким, немного отрешённым выражением лица.
Утро в Заречном стояло холодное. Лера застегнула пальто до верху и крепко затянула головной платок. Она не встретила никого по дороге к вокзалу. За заборами она видела местных женщин, вставших рано, чтобы покормить кур и свиней в огороде. Все вокруг было тихо. Она слышала звук ветра, и ей казалось, что весь мир ещё спит. Только она одна шла по своему назначению, в стареньком городском пальто, и её лёгкие не по сезону туфли тонули в грязи.
Перед тем как выйти из дому, она легко, почти не прикасаясь, поцеловала своего сына, который лежал в тёмной комнате и спал. Её сестра Тина провожала её, стоя у калитки, до тех пор, пока Лера не спустилась с пригорка и её фигура не исчезла. Земля была мокрой, и в воздухе стоял густой запах свежести, однако Лера не замечала его. Она не плакала. Она шла быстро.
– В тот вечер в Заречном, – сказал дедушка, – она подошла к моей постели и сказала: «На рассвете я уеду». Я видел её лицо, склонившееся ко мне в темноте. Я кивнул и подтянул одеяло до подбородка. Она поцеловала меня в лоб. Её губы были сухими и горячими.
– Да, я знаю, – сказал я, – пока папу не выпустят.
– Ну вот. А потом пришла война.
26. Недобрый путь
Больше дедушка ничего не рассказывал. Ни
