Вечный день - Юлиус Фучик
Она не отводила от меня глаз. Была беспощадна.
«Почему молчите? Я хочу знать, как могут образованные люди, подобно Гансу, подобные вам, совершать такие зверства? Понимаю, война, сражения, все это уже само по себе достаточно ужасно. Но палаческое уничтожение мирных жителей?! Эти бессмысленные убийства?! Эти… виселицы? Господи боже мой, кто мы? В какое время мы живем?»
Что творилось у меня в душе — не сказать, не описать. Я не решался поднять головы, я попросту не мог посмотреть ей в лицо. Так я сидел, с убийственным сознанием вины, бесконечно подавленный, несчастный, а она все говорила:
«Вот видите, в тот вечер, когда вы и Ганс вошли в Ярцево, — так, кажется, называется это место, — и расстреляли там шестнадцать мужчин и трех женщин да еще подожгли несколько десятков домов, я в тот вечер была в концерте, слушала Баха и Гайдна, и вдруг — воздушная тревога. Как я тогда возмущалась! Нет, теперь никакие бомбардировки не вызовут у меня возмущения. Правы те, кто бросают бомбы на нас. Мы это заслужили».
«Фройляйн Вальсроде, не давайте ослепить себя вашей вполне понятной ожесточенности. Не знаю, о чем писал Ганс, однако, что бы там ни было, — это правда. А она, бесспорно, чудовищна. Но кто попадает в такую человеческую мельницу, тот должен молоть, иначе сам будет размолот».
Эльфрида Вальсроде очень любила Германию, поэтому так страдала от чудовищных злодеяний немцев. Она заговорила о красоте немецкой земли, немецких городов, немецкой музыки. Говорила так, как мне никогда раньше не доводилось слышать, — искренне, страстно и без малейшего националистического привкуса. Поражение Германии представлялось ей неизбежным. Страшилась она двух вещей: что война приведет к полному хаосу и что Германию расчленят на части, превратят в колонию стран-победительниц. Но, надеялась она, немцы найдут в себе силы совершить национальную революцию, прогнать к чертям Гитлера и его клику и показать народам Европы и всего мира, что мы не желаем более нести вину за преступления этих извергов. И когда мы сбросим иго и освободим себя сами, мы скажем: у нас нет ни намерения, ни желания обращать в рабов другие народы, не отбирайте же и у нас обретенной свободы. Мы приложим все силы, чтобы изжить несчастье, обрушившееся на мир. Только так еще можно спасти Германию. Ни один народ не захочет незаслуженно мстить тем, кто неповинен.
Франц Ушерт прервал рассказ. Помолчав, проговорил, как бы проверив правильность изложенного:
— Да, она так сказала.
В плену мне стало ясно, что гитлеровская война — война империалистическая. А Эльфрида Вальсроде уже тогда, хотя и одним чутьем, правильно разобралась во всем. И прежде всего абсолютно правильны были ее мысли и советы: надо сделать все, заявила она, чтобы у Гитлера выбить почву из-под ног и свергнуть его и не бояться военного краха. Нельзя отягощать свою вину, содействуя продолжению войны. Мне она рекомендовала либо скрываться, либо, вернувшись на фронт, при первой возможности перебежать к русским.
В то время подобные мысли казались мне чудовищными. Невзирая на все, что я перевидал и пережил, во мне еще глубоко коренились прежние понятия о чести и верности. И все-таки — вам может показаться это странным — я думал: в совете такой женщины, как она, умной, искренней, немки до мозга костей, не может быть ничего бесчестного.
Эльфрида Вальсроде была горда своим Гансом, который отказался выполнить ронявший его человеческое достоинство приказ стать палачом. Пусть она и пребывала в неведении, чем все это кончилось, но Ганс, говорила она, поступил по совести, как человек волевой, так, как она и ждала от него. Я не решился рассказать ей, что Ганс дважды был готов перейти к русским и что оба раза я ему помешал.
Эльфрида попросила меня со всеми подробностями повторить историю ареста Ганса.
Я еще не закончил рассказа, когда в комнату вошел профессор Вальсроде. Эльфрида сделала мне знак — отец, дескать, не должен знать о нашем разговоре.
Профессор — высокий, плотный человек — сердечно поздоровался со мной, тотчас поинтересовался характером моего ранения и распорядился в честь гостя принести к столу бутылку вина, чуть ли не последнюю, — как он заверил, — и даже предложил мне сигару. Пришлось рассказывать о зимней кампании на Востоке.
16
— Прошло три недели. К Эльфриде я все это время не заходил. Меня угнетала неизвестность о судьбе Ганса Шпербера. Я написал Альберту Мергесу, но ответа еще не получил.
За эти дни и недели, пока заживала моя рана, у меня было предостаточно времени как следует продумать все наши разговоры с Эльфридой Вальсроде. Удручающая картина, которую представлял собой Берлин, подавленное настроение людей, неприкрытое возмущение войной, высказываемое теми, кто тебе доверял, — все это подтвердило и углубило новое направление моих мыслей.
В одно прекрасное утро я получил открытку с единственной строчкой: «Прошу вас, зайдите ко мне. Ваша Эльфрида Вальсроде». В тот же день я был у нее.
Она встретила меня без единого слова. Только уже в комнате обратилась ко мне с вопросом: «Вы действительно не знали, что Ганса нет?»
Теперь я заметил, что она вся в черном. Очевидно, я вдруг сильно побелел, так как она только кивнула и отвернулась.
Родители Ганса получили письмо. Эльфрида протянула его мне. Я прочел:
«Многоуважаемый господин Шпербер!
Мне выпала неприятная обязанность известить вас, что сын Ваш Ганс Шпербер, ефрейтор 3-го батальона 163-го пехотного полка, умер 23 декабря 1941 года на Востоке, на подступах к Москве.
С соболезнованием
обер-лейтенант Хертлинг».
Эльфрида стояла у окна, спиной ко мне. Она не плакала, она смотрела вниз, на улицу. Вдруг резко повернулась. Я прошептал в смятении:
«Я действительно ничего не знал!»
Она подошла ближе, спросила:
«Скажите прямо, что вы думаете об этом письме?»
«Оно очень… очень странно сформулировано!»
«Да, по-моему тоже. Ничего о героической смерти за фюрера и народ, ведь обычно так это сообщается, правда? Двадцать третьего декабря он был еще под арестом?»
Я догадывался, что обер-лейтенант Тамм выполнил угрозу, но не решался высказать вслух догадку, ставшую уже уверенностью. Она заметила мое смятение и подошла еще ближе.
«Вы что-то утаиваете от меня? Почему?»
«Фройляйн Вальсроде, боюсь, что его застрелили».
Она молча смотрела на меня. Губы у нее дрожали, но она сдерживалась. Медленно опустилась в кресло, тихо произнесла:
«Быть может, расскажете?»
Я все рассказал. И то, что Ганс назвал свой дневник завещанием. Она сидела передо мной, глаза ее были закрыты, но она не плакала.
Когда я кончил, наступило долгое молчание. Потом она встала, взглянула
