Вечный день - Юлиус Фучик

— Мама-а-а, я буду тебя ждать!..

Из радиоприемников льется музыка — задорная, веселая. Затем чей-то мягко звучащий голос приподнято, с искренней взволнованностью перечисляет имена членов только что образованного правительства. Народ возбужден, то и дело вспыхивают споры — главным образом по поводу партийной принадлежности того или иного министра.

— Коммунист!..

— Земледелец!..

— А этот из каких?

Плечистый верзила из ремесленного училища, похожий на боксера, поднимается на террасу читальни и размахивает выгоревшим трехцветным флагом.

— Братья! — неистово кричит он. — Братья болгары!..

На этом речь его кончается, от безмерного воодушевления оратор не находит что сказать. Из толпы кто-то лукаво поддевает его:

— Ты давай красный! Ты давай красный флаг вывешивай!..

Со стороны Халты появляется приземистый попик с живописной раздвоенной бородой. Остановившись в изумлении, он крестится и суетливо бежит обратно. Перед булочной внезапно образуется свалка, какой-то мужик с лошадиной физиономией надрывно горланит:

— Он из полиции! Он из полиции!

Хаос. В воздухе мелькают ножи, над головами летят тяжелые поленья.

— Прикончить его, гада!

— В порошок их стереть, свору кровожадную!

Булочник карабкается на кучу щебня и орет, вытаращив глаза:

— Да вы что! Это же мой подручный! Падаль проклятая, погубите безвинного парня…

Клубок рассыпается, один за другим участники свалки отходят в сторону — все еще взбудораженные, но сконфуженные. С мостовой, шатаясь, поднимается парень — он никак не может прийти в себя.

— За что вы меня? За что вы меня бьете? — всхлипывает он.

— Софроний, ступай в пекарню! — велит ему булочник и оборачивается к мужику с лошадиной физиономией: — Ты мне ответишь за это, имей в виду. Это сестрин сын, сирота с самого рождения, а ты разинул пасть — из полиции, из полиции!

Кузман, растолкав круг своих друзей, вскакивает на кучу щебня и, подняв крепко сжатый кулак, взывает хриплым, вечно простуженным голосом:

— Товарищи-и-и! Братья бедняки, пролетарии!..

Толпа постепенно утихомиривается, люди подходят поближе к необычной трибуне, и все ждут, что будет дальше.

— В Софии уже установлена народная власть! — продолжает Кузман, воодушевленный всеобщим интересом. — Трудовой народ столицы сбросил ненавистных фашистских заправил, сверг режим кровопийц и грабителей, которые душили нас столько лет. Честь и слава павшим в борьбе! Честь и слава тем, кто совершил это историческое дело! Сегодняшний день навсегда войдет в историю Болгарии, с него начинается новая эпоха. Но тут уместно спросить: а мы? Что делаем мы с вами, живущие здесь, в этом городе? Почему мы сидим сложа руки?

— А что ты предлагаешь? — сердито спрашивает возчик.

— Я предлагаю захватить Областное управление и поднять знамя свободы!

— Голыми ручками управление возьмем?

Кузман оборачивается к ремсистам из группы Лозева, как бы взывая к их помощи, медлит с ответом и наконец бросает лукаво:

— А мы вооружимся.

— Метлами да скалками?

— Карабинами и пистолетами!..

И Кузман рассказывает о тайном складе на Видинской улице, о припрятанных там ящиках и мешках с немецким «товаром».

— На первое время нам хватит, — заверяет разгоряченный оратор. — А как возьмем Областное управление, разоружим полицейские участки.

— А они будут сидеть и ждать разинув рот, так, что ли? — не унимается возчик. — Как легко и просто ты разделался с этой чумой!

— Волков бояться — в лес не ходить! — пробует осадить его Кузман. — Или вы надеетесь, что сам Крачунов на блюдечке поднесет вам власть?

— Мы не на Крачунова надеемся, а на Красную Армию!

— Прячась за юбками своих жен, — не может удержаться Николай. — Дарованная свобода — это еще не все, рано или поздно она должна быть завоевана, иначе недолго ее и проиграть…

— Верно! — слышится чей-то ломающийся тенорок. — Свободу надо заслужить!

Это верзила из ремесленного училища. Он уже успел привесить к трехцветному национальному флагу красный (скорее розовый!) платок и теперь размахивает им.

— Братья, надо скорее вооружаться! — призывает он. — Пока мы будем тут рассусоливать, легионеры разграбят и склад на Видинской, и полицейские подвалы. А полиция не станет им препятствовать, она будет помалкивать…

— Как это помалкивать? — теперь уже к Николаю обращается возчик.

Железнодорожники осторожно вторят ему:

— С какой стати она будет помалкивать?

— Да их, прохвостов, уже днем с огнем не найти, все забились в норы.

После краткой паузы площадь оглашают торжествующие возгласы:

— И правда, улепетывают, гады!

— По селам скрываются!..

— За мной! — кричит Кузман.

Он спрыгивает с щебня.

Его товарищи тут же примыкают к нему. Николай машет рукой колеблющимся:

— Нечего бояться, правительство уже наше!

Возчик, железнодорожники, ученик ремесленного училища присоединяются к ним, из соседних дворов выходит еще несколько человек, большая же часть толпы тает, рассеивается в ближайших улочках и закоулках.

Кузман хриплым голосом, очень фальшивя, запевает песню:

Учители Ботев и Левский…

Елена с Виктором подхватывают:

К свободе зовите народ!..

Глядя на Кузмана, Николай тоже поет, несмотря на то, что знает свои скромные голосовые данные. Когда шествие поравнялось с кофейней, ему вдруг приходят в голову странные мысли: там, в этом убогом заведении, сидят за низкими столиками четыре-пять человек, в основном пожилые турки, они потягивают кофе из пиал и бесстрастно глядят на улицу — можно с уверенностью сказать, что их ничто не волнует, что стремительный вихрь событий даже краешком не заденет их. Николаю они кажутся не людьми, а восковыми куклами из музея. Они отсиживаются здесь даже тогда, когда на улице бушуют страсти и льется кровь. В глубине души Николай приходит к заключению, о котором вслух говорить не стоит: можно ли завидовать равнодушному спокойствию утеса, который тысячелетиями висит над бурными водами ущелья?..

Они проходят мимо кинотеатра «Одеон», окрестные домишки доверчиво распахнули окна, из них высовываются любопытные и веселые горожане.

На Видинской улице народу заметно прибавляется. Тут же вышагивают и гимназисты, и два молчаливых великана, судя по одежде, маляры, и какой-то еврей, похоже, вернувшийся из трудового лагеря.

Вот наконец и дом, превращенный в оружейный склад. Он в запустении, двор зарос полынью и бурьяном, окна заколочены деревянными рейками, заколочены прочно, хотя рейки кое-где уже прогнили. Зато яблони невольно радуют глаз — ветки согнулись от тяжести плодов, в сочной зелени светятся красные и желтые пятна. Забор тоже пока не подается — штакетины, плотно подогнанные одна к другой, глядят в небо, как заостренные копья.

Поначалу все осваиваются с обстановкой, затем Николай плечом толкает ворота. Увы, они даже не дрогнули — очевидно, их не только заколотили, но и поставили подпорку со двора.

— Придется тебе перемахнуть через забор, — предлагает Кузман Николаю, глядя на его жалкие потуги открыть ворота.

Взгляды тридцати-сорока человек сейчас устремлены