Вечный день - Юлиус Фучик

войны или, если хочешь, за один день вырубить весь лес, понимаешь, весь лес, чтобы ты не думал, будто мне доставляет удовольствие выпускать кишки фрицам. Пусть бы они лучше сидели где-нибудь у своего распрекрасного баварского пива, а я знал бы о них только по рассказам».

Такие дебаты не нарушали нашей дружбы.

— Ну, я же говорю, настоящий профессор, — приветствовал он меня, — очки тебе идут, честное слово!..

Он продолжал бы и дальше в таком же духе, но его остановило серьезное выражение моего лица. Глаза Матёвчика говорили: «Да, давно не виделись, других раненых не было, если хочешь сам высказаться, пожалуйста, я буду молчать как рыба, если хочешь, чтобы тебя пожалели, пожалею…»

Мы протянули друг другу руки.

— Я потерял один глаз. — Мне хотелось, чтобы Матёвчик знал все.

Он кивнул, не находя, что ответить.

— А стрелять… еще не разучился.

Мы стали делиться новостями, беспрестанно перебивая друг друга. Впечатлений у Матёвчика была уйма. К границе он подошел в числе первых, от радости упал на мокрую землю и пролежал, наверное, час. Какое час! Может, всего-то несколько минут, но они были такими долгими. Я сообщил ему, что командир дает мне отпуск.

— Да они тебя вообще могли бы комиссовать, — серьезно сказал Матёвчик. — Какой ты вояка, с одним глазом.

Тогда я впервые понял, что мое ранение — совсем не пустяк, что оно будет иметь самые горькие последствия, что на каждом шагу я вынужден буду с ним считаться и мои решения будут всегда зависеть от него.

Я попрощался с Матёвчиком. Больше мне уже не хотелось с ним разговаривать. И Матёвчик это чутко уловил, А я подумал, что пока валялся на лазаретной койке, вспоминал об Ангеле, интересовался всякими деликатными вещами, непригодными для окопов, для парня в военной форме, наверно, я стал другим. В самом деле, изменилось ли во мне что-то? Нет, все, что я видел и пережил, не могло стереть во мне главного, изменить мои мечты, стремления, взгляды… В одном прав Матёвчик, мне будет нелегко…

Старший лейтенант Войта был в блиндаже. Я сказал ему, что, пожалуй, согласен взять отпуск. «Хорошо, — ответил он, — тебе это пойдет на пользу, отдохнешь… А командир корпуса награждает тебя медалью «За храбрость в борьбе с врагом».

Он приколол мне на грудь медаль и пожал руку: «Отметим это событие, когда вернешься. Сейчас иди поешь, а я тем временем подготовлю твою увольнительную».

День уже склонялся к вечеру, когда я отправился в путь, в тот прекрасный путь, о котором я столько мечтал.

Перевела со словацкого Т. Миронова.

Имре Шаркади

ДЕЗЕРТИР

Во вторник вечером мы прошли Уйхей, от него так близко до нашего хутора, что, если бы господин фельдфебель отпустил меня в увольнение на один час, я бы смог заглянуть к себе домой. Попросить его об этом или не стоит?.. Хорошо было бы побывать дома — я и в самом деле весь обовшивел. Но я не осмелился попросить его, привала мы делать не собирались, а на марше в увольнение не отпускают.

Многие подбадривали меня, говорили, чтобы не беспокоился и шел домой, потом догоню их где-нибудь, ведь не будут же они идти всю ночь напролет. Хотя никто из них не был уверен в том, что им не придется идти всю ночь. Было около десяти, когда мы дошли до поворота шоссе, отсюда к дому было ближе всего, перейти только три пашни. Но мы свернули по шоссе и теперь с каждым шагом уходили от дома все дальше.

— Я бы пошел на твоем месте, — сказал Дани Пап, — домой пошел бы. — Он ничего больше не сказал, но я чувствовал, что он и в самом деле пошел бы. Мы молча шагали вперед. И чем дальше мы шли, тем тяжелее давили на плечи винтовка и мешок, и я чувствовал, что Дани Пап думает сейчас о том же, о чем и я.

Если махнуть домой, то ночь можно будет спать в кровати. И с женой, думал Пап, шагая рядом со мной; я знал, что он думал об этом, затягиваясь сейчас сигаретой.

Уже полтора года мы оба не были в отпуске. Ботинки мои прохудились, и в них хлюпала декабрьская жижа.

— Знаешь, — сказал я Дани, — я, пожалуй, попробую. На следующем же привале.

Мы оба озабоченно поглядели вперед — когда-то он будет, этот следующий привал. А вдруг не скоро?.. И риска меньше: сейчас два километра назад идти, а потом все пять придется. Я остановился у канавы перешнуровать ботинок, колонна медленно текла мимо меня. Солдаты скользили, шлепали по грязи, господин ефрейтор, замыкавший колонну, крикнул мне: «Не отставай, ты…» И через десять-пятнадцать шагов снова: «Эй ты, отставший, догоняешь? Сейчас привал будет, тогда и переобуешься».

Я еще долго возился со шнурками, а когда колонна была уже далеко, перемахнул через канаву и побежал назад, чтобы быть от них подальше, а потом пошел напрямик через пашню. Вообще-то это была не пашня, скорее жнивье. В прошлом году здесь росла кукуруза, это я помню, а что в этом году — не разобрать сейчас: темень, грязь. Я быстро дошел до нашего поля и до дома. Все, конечно, уже спали.

Я постучал, старики проснулись первыми. Я слышал, как мать, отыскивая спички, спросила: «Кто там?» Она спросила просто так, в темноту, а когда зажгла лампу, в дверях повторила снова: «Кто там?» — «Это я, я», — говорю, но она, конечно, не сразу узнала мой голос. Разве могли они ждать меня?

И Маргит тоже не могла поверить своим глазам, когда я вошел в дом. Они сразу начали хлопотать у плиты, чем бы попотчевать меня. А отец стал расспрашивать, как я попал домой.

Я сказал, что поел бы, но лучше, чтоб они погрели мне немного воды для ног. Я снял ботинки и, прижав ступни к плите, попробовал отогреть их. Для того, кто сначала взмок, а потом мерз и день и два, лучше всего, конечно, сухое тепло, но мне хотелось опустить ноги в теплую воду. Они приготовили мне и воду и еду, отец спросил, есть ли у меня сигареты. Я сказал, что нет, и попросил у него табаку. У меня в кармане была одна табачная пыль.

— Значит, такие у вас дела? — спрашивает отец.

— Такие, — отвечаю, — хуже некуда. Сигареты сам раздобывай где хочешь.

— А нам говорят, сигарет потому нет, что табак солдатам нужен.

Они спросили меня, сколько я у них пробуду. Я не хотел ничего говорить, человек