Рождественская шкатулка. Рассказы русских классиков - Николай Васильевич Гоголь
В сочельник же, сидя на лавочках и поджав ноги, мы большой детской семьёй соображали, «где теперь Рождество», то есть насколько оно ещё не приблизилось, не подошло к нам, и насколько уже подошло. За стенами трещал мороз; страшно было выглянуть в стужу, одежонка у всех была плохая. И вот ещё двенадцать часов дня, два часа, даже три часа всё разумно и скучно, всё понятно и неинтересно. Но уже с четвертого часа, когда начинало вечереть, всё становилось – и с каждым получасом больше – таинственным, немного страшным и восхитительным. Мамаша уторопляла приготовления, но мы на мамашу не смотрели. Мы ждали «Рождество»…
– Теперь уже оно подходит к нашему саду…
– Дошло до забора?
– До забора ещё не дошло. Но близко…
«Оно» идет с молочком. Тем «молочком», какого нам не давали во весь длинный пост. Идет «Праздник» медленно, именно, как текут часы; и от этой медленности он не стоит на месте, а всё «около» движется, то поднимется на берёзку, то сойдёт с неё, идёт по садовой дорожке, но вдруг остановится, задержится. «Потому что ещё всего семь часов, и он не может войти в сени». На душе хорошо. И с каждой четвертью часа таинственнее и лучше.
– Ты, Верочка, с утра не ела?
– Не ела.
– Какая ты счастливая. А я не удержался и съел ломоть хлеба; хотел только пол-ломтя, но съел весь.
– Нехорошо. Это тебя злой дух соблазнил. Когда до звезды человек ест, то Рождество плачет. И неохотно идёт в тот дом. А в каких дурных домах все едят, туда Рождество и совсем не приходит. Тем людям нет праздника.
– Оно с молоком?
– Да. И с гостинцами.
– Это хорошо. Но само оно лучше всех гостинцев. Не потому хорош Праздник, что несёт гостинцы, а потому гостинцы хороши, что их несёт Праздник. Сам же он лучше всех, и для него наряжается церковь и вся земля, мамаша наденет лучшее платье, и священник наденет белые ризы.
– А мы?
– И нам всё починили к празднику. Из старенького. В праздник всё зашито, дыр нет и всё нарядно.
– Всё это хорошо. Молчим. Долго.
– А почему «до звезды» не едят?
– А потому, что это исстари.
– Ужасно есть хочется. Даже хоть бы выпить.
– Воды можно. Но квасу нельзя. Квас питает.
– Как трудно дожидаться.
– Тем лучше. Празднику в радость. Праздник строго войдёт в дом, и его встретить надо строго, торжественно. И чем строже, тем всё будет счастливее. Потом.
– Как всё устроено!
– Исстари.
И вот «звезда», и мамаша торопливо ставит на стол глиняное блюдо, где почти в пустой воде плавает немножко резаного картофеля. Всё с жадностью съедается.
– Теперь Рождество совсем близко, уже подошло из сада ко двору и скоро войдёт во двор.
Почему-то «его» никогда не представляли идущим с улицы, с фасада, с переда. Оно всегда кралось «с задов», со «своего, домашнего места», через сад, двор и заднюю лестницу.
– Теперь молитесь Богу и ложитесь спать. Скорее…
Тон мамаши ещё утороплённее и не терпит возражений, ни непослушания. Мы живо снимаем сапоги и всё, что полагается. Спали на полу. На войлоке. Все вместе. Уже сидим на нём. Глаза слипаются.
– Теперь, я думаю, «оно» вошло в сени.
– Или близко к сеням. У косяка.
– И завтра проснёмся, – оно будет на столе?
– Да. Но теперь «оно» смотрит на нас и ждёт, когда мы заснём. Мы «его» не видим, но «оно» нас видит. «Оно» ждёт, когда мы заснём. И все заснут, и мама. И тогда «оно» потихоньку войдёт в дом, никем не видимое. И всё сделается тогда радостное. Но Рождество не любит, чтобы его видели и чтобы на него смотрели.
И сонные головки, с обрывками золотых ожиданий, одна за другой укладывались в розовые ситцевые подушки.
«Завтра и молоко! И масло в барашке с золотыми рожками. И обедня. И всё нарядное. Скорей бы завтра».
В. А. Никифоров-Волгин
Серебряная метель
До Рождества без малого месяц, но оно уже обдаёт тебя снежной пылью, приникает по утрам к морозным стёклам, звенит полозьями по голубым дорогам, поёт в церкви за всенощной «Христос рождается, славите» и снится по ночам в виде весёлой серебряной метели.
В эти дни ничего не хочется земного, а в особенности школы. Дома заметили мою предпраздничность и строго заявили:
– Если принесёшь из школы плохие отметки, то ёлки и новых сапог тебе не видать!
«Ничего, – подумал я, – посмотрим… Ежели поставят мне, как обещались, три за поведение, то я её на пятерку исправлю… За арихметику, как пить дать, влепят мне два, но это тоже не беда. У Михал Васильича двойка всегда выходит на манер лебединой шейки, без кружочка, – её тоже на пятёрку исправлю…»
Когда всё это я сообразил, то сказал родителям:
– Баллы у меня будут как первый сорт!
С Гришкой возвращались из школы. Я спросил его:
– Ты слышишь, как пахнет Рождеством?
– Пока нет, но скоро услышу!
– Когда же?
– А вот тогда, когда мамка гуся купит и жарить зачнёт, тогда и услышу!
Гришкин ответ мне не понравился. Я надулся и стал молчаливым.
– Ты чего губы надул? – спросил Гришка.
Я скосил на него сердитые глаза и в сердцах ответил:
– Рази Рождество жареным гусём пахнет, обалдуй?
– А чем же?
На это я ничего не смог ответить, покраснел и ещё пуще рассердился.
Рождество подходило всё ближе да ближе. В лавках и булочных уже показались ёлочные игрушки, пряничные коньки и рыбки с белыми каёмками, золотые и серебряные конфеты, от которых зубы болят, но всё же будешь их есть, потому что они рождественские.
За неделю до Рождества Христова нас отпустили на каникулы.
Перед самым отпуском из школы я молил Бога, чтобы Он не допустил двойки за арихметику и тройки за поведение, дабы не прогневать своих родителей и не лишиться праздника и обещанных новых сапог с красными ушками. Бог услышал мою молитву, и в свидетельстве «об успехах и поведении» за арихметику поставил тройку, а за поведение пять с минусом.
Рождество стояло у окна и рисовало на стёклах морозные цветы, ждало, когда в доме вымоют полы, расстелят половики, затеплят лампады перед иконами
