Горячая штучка - Вайн Люси

Итак, мы стали откладывать деньги на собственную квартиру, на ипотеку. Тим разбирался в этом деле гораздо лучше, чем я. Он работал маркетологом, а я все еще трудилась на временной работе и страстно желала быть художником. Но он понимал меня и всегда подталкивал к тому, чтобы я продолжала заниматься искусством. Он говорил, что, поскольку у него такая занудная работа, очень важно, чтобы я «следовала за своей мечтой» (на самом деле он был старомодным, но очень привлекательным). Он говорил, что один из нас должен сделать потрясающую карьеру. Он покупал мне краски и холсты, тогда как я не могла заплатить даже половину арендной платы. Он был замечательный. В конце концов, я все же устроилась художником-иллюстратором в «The Haies», и благодаря постоянному доходу нам удалось каким-то образом сделать общий взнос. Несколько месяцев мы искали дом, чтобы купить его — дом, который стал бы нашим очагом, где мы могли бы держать собаку и приглашать на барбекю соседей. Это так возбуждало и воодушевляло. Мы поселились в милом доме с террасой в викторианском стиле в Южном Лондоне — в пятой зоне — и залезли в долги. Это была мечта. Это было только начало длинного пути, но мы были готовы ждать ее исполнения.

Мы часто спорили, но было весело спорить о всякой ерунде, например, о том, кто будет стирать белье или какой беспорядок можно назвать большим беспорядком. И из-за его привычки повсюду оставлять стикеры со списками неотложных дел. Я прятала эти списки, оставляя вместо них стикеры с указанием ключей к разгадке, что казалось забавным, но всегда кончалось тем, что он начинал кричать, заявляя, что мои «ключи» никуда не годятся. А потом он оставлял мне на подушке стикер с извинениями, и мы, злые друг на друга, занимались сексом, а еще помню, как я спрятала стикеры в постели, и они испачкались. Ладно, это было всего один раз. Но да, было.

Наша жизнь была глупой, запутанной и восхитительной, и у нас действительно все получалось. Он принимал меня такой, какая я есть, вселяя в меня уверенность.

А когда у моей любимой мамочки после самых обычных анализов обнаружили неизвестно откуда взявшийся рак, Тим был очень добр и терпелив со мной. Он ничего не говорил, когда я плакала ночью, и ничего не говорил, когда я совсем не плакала. Он не ложился, когда я не могла уснуть, и спал рядом днем, когда я валилась с ног от усталости. Он взял на себя заботу о покупках и не обижался, когда я была слишком рассеянной и не отмечала с ним радостные события, если они случались. Он отпрашивался с работы, чтобы поехать с нами на сеанс химиотерапии, и понимал, когда я просила его уйти, чтобы помочь маме сходить в туалет. Он присматривал за мной тогда, когда я была неспособна присматривать за собой.

Я начала изменять ему через три месяца после того, как маме был поставлен диагноз. Я думаю, он знал. Но ничего не говорил. Он только стал еще надоедливее и настойчивее, что оттолкнуло меня от него еще дальше.

Мне нет оправдания. Я не знаю, что заставило меня решиться на это. Я просто хотела расслабиться и повеселиться и не быть рядом с ним. Он слишком часто напоминал мне о том, что произошло в моей жизни, а мне этого не хотелось. Я хотела побыть рядом с мужчинами, которые не смотрели на меня с грустью и жалостью. Мне было необходимо побыть рядом с теми, кому на меня было попросту наплевать, а не с тем, кто советовал мне съесть еще одну витаминку «Вегосса», чтобы сбалансировать мою диету, состоявшую из батончиков «Mars». Мне хотелось партнера на одну ночь. Я ненавидела себя за это, Софи ненавидела меня за это, но я не остановилась. Я не знала, как остановиться, и не слушала ее, когда она говорила мне, что я разрушаю свои отношения. И чем дальше, тем лучше я понимала, что в любом случае я уже разрушила то, что связывало нас с Тимом, так зачем останавливаться? А потом на третий день Рождества умерла мама, и все во мне онемело.

Похороны закончились кошмарно непристойной сценой. В начале января стоял жуткий холод, церковь была безобразной, а священник без конца повторял, какой хорошей была моя мама.

— Она была очень славной женщиной, — снова и снова говорил он, пытаясь поймать с кафедры мой взгляд.

Славной. Славной.

Он понятия не имел, была ли она славной женщиной. Он никогда не встречался с ней. Я не могла понять, почему похороны проходят здесь — мама не была набожной, она называла религию «забавной бессмыслицей», шумно рассуждая о том, насколько смешна вся эта концепция, даже тогда, когда надевала пальто, собираясь на свой еженедельный визит к медиуму Шэрон.

Славной. Славной.

Безусловно, священникам скучно на похоронах. Повторять одно и то же снова и снова, говорить о людях, которых они не знали, и притворяться печальными. Должно быть, от многочисленных сочувственных кивков у них все время болит шея. Поэтому не стоит ли по крайней мере разнообразить похороны и использовать более яркие прилагательные, говоря о не знакомых вам покойниках? Что-нибудь поинтереснее, чем «славная»? Как насчет «гениальная» или «стильная»? Мне, кажется, моя мама была довольно стильной.

Славной. Славной. Славной.

Я помню, как сидя в этой убогой, холодной церкви, я раздумывала, могу ли я войти со своего телефона в Thesaurus.com. Но потом Тим сжал мою руку, и вместо этого я решила сконцентрироваться на своей злости к нему. Господи, молилась я, позволь мне уйти от этого мужчины, которого я так ненавижу без всякой на то причины.

А через час, когда мы вернулись в дом моего отца, чтобы помянуть маму сэндвичами и французскими булочками, я сказала Тиму, что все кончено.

— Что? — Он выглядел таким потрясенным.

— Я знаю, что сейчас не время, — сказала я, и холод, прозвучавший в моем голосе, был под стать тому, который стоял в церкви. — Но это не может продолжаться, мне кажется, мы должны расстаться.

Я помню, как он затряс головой, словно ослышался или хотел вытряхнуть мои слова из своей головы, из своих ушей. Я помню, как он поставил два бокала, которые только что принес — один для меня и один для себя, — и помню, как я подумала, как странно, что люди пьют на похоронах. Мне всегда казалось, что люди пьют по праздникам. Хотя в тот день медиум Шэрон и тетя Сюзи без конца твердили мне: «Сегодня мы чествуем жизнь твоей мамы».

Лично я не могу понять, как промозглая церковь и сэндвичи с огурцом, которые Джен якобы приготовила сама, хотя они были на поддоне из «M&S», могли чествовать мою маму. Или даже символизировать то, какой она была или что она любила. Если бы этот день был действительно посвящен моей маме, мы бы провели время, отправившись на концерт Бритни Спирс. Она так любила Бритни. С самого первого дня. С той самой песни «Baby One More Time», которую та исполнила в 1998 году. Весь 2001 год мама говорила о том, чтобы завести белую змею[65] в качестве домашнего питомца, а в 2007 году учредила фонд «Спасем Бритни». Как раз перед тем, как заболеть, они с тетей Сюзи даже ездили в Лас-Вегас, чтобы увидеть Бритни. Потом долгие месяцы она без перебоя рассказывала о ней, и, куда бы они ни шли, они надевали майки с надписью «Britney Bitch»[66] — даже на работу, мама работала администратором в местном детском саду. Там были недовольны ее майкой и заставляли надевать поверх нее джемпер. Позднее она надевала ее даже на химиотерапию.

Моя славная мама.

— Ты шутишь? — упавшим голосом сказал тогда Тим. В этот момент на нас обернулись две мамины подруги из студии сальсы, надеясь стать свидетелями трагедии, при этом они так и не донесли до рта сэндвичи.

— Может быть, выйдем на улицу? — сказала я, подталкивая его в коридор и подальше от медиума Шэрон, у которой, возможно, и нет шестого чувства, но зато у нее определенно есть нюх на ссоры. Но было уже слишком поздно, она уже обратила на нас внимание и, размахивая сэндвичем с огурцом, окликала нас — «эй-эй!»