Богова делянка - Луис Бромфилд
За столиками в Парке при казино всегда сидело много народа; рассаживались целыми семьями, иногда играли в карты, и игра на свежем воздухе затягивалась до глубокой ночи. На большинстве столов стояли пивные кружки, однако семейство Уиллингдонов ничего подобного себе не позволяло, поскольку мать Джонни была дочерью первого на весь Округ сторонника сухого закона. После наступления темноты в карты играли при свете дуговых ламп. Атмосфера была непринужденная, все знали друг друга. Было во всем этом что-то немецкое и «gemütlich»[4].
В том же Парке при казино происходили обычно и ставшие традиционными грандиозные фестивали, известные под названием «семейный сбор». Мне кажется, что обычаю этому положили начало люди, переселившиеся из-за Аппалачей, — как бы то ни было, потомки пионеров, прибывших из-за этих гор столетие тому назад, обязательно собирались вместе каждые несколько лет. Они собирались со всех уголков Округа и штата, а иногда даже ради таких вот родственных встреч с Дальнего Запада приезжали в полном составе процветшие там семьи. Торжества начинались с раннего утра и продолжались далеко за полночь; при этом поглощалось невероятное количество пирожков и тортов, жареных индеек и мороженого, а потом в газетах Города появлялся длинный отчет, в котором приводились произнесенные речи, пропетые песни, зачитанные мемуары, а также полный список всех присутствовавших. В песнях, которые распевались на празднике, прорывалось порой что-то бесшабашное и удивительно красивое. Иногда какая-нибудь древняя старушка поднималась со своего места и пела надтреснутым голосом одну за другой все старые английские песни, давным-давно завезенные из-за гор.
Ребенком Джонни любил потолкаться возле таких семейных сборищ, и как же ему хотелось, чтобы и в его семье существовал обычай собираться всем вместе каждые несколько лет и устраивать такие веселые пиршества. В семье его отца к родственным узам относились довольно безразлично. И его отец и дедушка Уиллингдон были каждый по-своему убежденными индивидуалистами — они прохладно относились к людям, родственным по крови, и тепло — к родственным по духу. Что же касается семьи матери, то у тех была Ферма. На Ферме шел непрерывный семейный сбор, но именно благодаря своей повседневности ему не хватало в глазах ребенка пышности и торжественности клановых сборищ в Парке при казино.
Парки больше не занимают такого места в жизни людей. В них не сохранилось ничего праздничного. Актерская труппа больше не приостанавливает действия, пока Огайо-Балтиморский товарный поезд не проследует мимо, и многолюдные семейные сборы постепенно становятся делом прошлого. Если кто и посещает сейчас парки, так это фабричные рабочие, у которых нет автомобилей и чьим детям, выросшим на худосочных кинокартинах, никогда не узнать восторга, в который повергала зрителей труппа театра при казино, актеров из которой можно было повстречать в дневные часы на Главной улице.
За парками Город кончался, и, выйдя за его пределы, вы чувствовали, что вырвались на простор. Не то чтобы природу можно было назвать дикой. Поля были обнесены аккуратными пряслами или живой изгородью, а придорожные фермы во времена Джонниного детства выглядели еще достаточно зажиточными и хорошо покрашенными. Лишь кое-где среди холмов встречались кусочки первобытного леса. Нет, природа не была дикой, но здесь можно было дышать полной грудью. Здесь не было заваленных мусором пустырей и густонаселенных домов. Здесь не было дыма, сажи и грохота прокатных станов. Миновав парки, вы оказывались на лоне природы. Вы были свободны!
Джонни знал все фермы вдоль шоссе, которое приводило в конце концов к дому его деда. И такими, как тогда, они остались жить в его памяти, что бы ни случалось с ними впоследствии.
Нужно было пересечь небольшую долинку, по которой протекал ручей под названием Тобина речка. Сразу за мостом начиналась изгородь из кустов маклюры. Брошенные на произвол судьбы, они вытянулись так, что ветви их поднимались над верхом коляски и роняли возле дороги огромные зеленые плоды, которые подбирали дети, чтобы потом ими играть. Затем шел переезд через полотно Огайо-Балтиморской железной дороги, место по ночам неблагополучное — когда-то тут убили целую семью, возвращавшуюся из Города после веселого гулянья в день 4 июля. И еще как-то старуха по фамилии Джейнс, шедшая к себе на ферму, была ограблена и избита здесь же бродягами, которые прятались в разросшихся кустах живой изгороди.
На вершине холма, начинавшегося сразу за речкой, стоял дом Эрнстов. Сам Эрнст был иммигрантом из Германии. Он приехал совсем еще мальчиком и в те времена был, по всей вероятности, единственным фермером-чужеземцем во всем Мидленде. Поэтому к нему никогда не относились как к своему. Он никогда ни у кого не бывал и не звал никого к себе, потому что никто не хотел знаться ни с ним, ни с его женой. Лицо у него было суровое и угрюмое; его еще иногда видели мельком, когда он подправлял изгородь или расчищал насыпь у нее. Жену же его никто никогда не видел, разве что очень издалека, когда она копошилась в веселеньком палисаднике возле их безобразного дома. Едва ли жизнь Эрнстов была весела или нарядна. Они были первые, кто привез с собой в Округ крестьянские обычаи Европы, кто вставал с рассветом и работал затемно, кто до последнего дюйма расчистил и использовал землю вдоль изгороди, кто засадил весь участок до последнего дюйма фруктовыми деревьями и ягодами. Пожалуй, Эрнста невзлюбили именно за то, что он так упорно работал и богател, тогда как коренные фермеры медленно разорялись под натиском разрастающихся заводов Города.
Чуть подальше Эрнстов, с противоположной стороны шоссе, находился дом вдовы Милс.
Еще дальше в прежние времена поднималось здание поселковой школы, давно уже прекратившей свое существование, а затем вы подходили к дому девиц Пэкхем.
За пэкхемовской усадьбой дорога, обсаженная могучими акациями, полого спускалась вниз, в ложбину, где стоял желто-белый коттедж Лунцев, к которому с одной стороны примыкал фруктовый сад, а с другой — сарай и небольшой пруд.
За лунцевской фермой находились фермы-близнецы, принадлежавшие братьям Кондон.
Затем нужно было пересечь пути Эрийской железной дороги, и уже с насыпи вам открывался вид на Ферму и большой приземистый белый дом, тесно прижавшийся к
