Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни - Шэнь Цунвэнь

шестой день. По нашим подсчетам, к вечеру мы должны были добраться до места. Около часа дня мы спустились с невысокой вершины и в лощине перед даосским храмом Лингуаньмяо[78], к которому вели ступени, выложенные иссиня-серыми каменными плитами, решили перевести дух. Выглянуло солнце, снег начал таять, так что присесть было негде, и все стояли на дороге. Русло ручья в ложбине меж двух гор практически полностью засыпало снегом, и на нем виднелись пересекающиеся следы фазанов, лисиц и зайцев. Вдоль ручья тянулись густые заросли бамбука, с макушек которого то и дело срывался рыхлый снег. Ветки при этом вздрагивали и пружинили, поднимая клубы снежной пыли, что лишь усиливало ощущение тишины. Вдалеке высились залитые солнцем вершины. Одни словно грелись, подставив лучам макушки в снежных шапках, на других лишь редкими полосами белели косые снежные отметины, третьи выглядели безмолвным нагромождением скал. В долине виднелись рисовые чеки разных размеров, наслаивающиеся друг на друга подобно снежным ломтикам тонкого белого печенья. В распадке, по краям полей, расположились четыре деревушки. Здесь вперемешку росли лиственные и хвойные деревья: теснились тополя, гинкго, клены, рядами высились сосны и ели, мелькали островки бамбуковых рощ, торчали одинокие пальмы, встречались мандарины и помело. Среди деревьев с восточной стороны горы проходила длинная стена, окружавшая большую усадьбу. С запада рельеф разделял местность на три части, и в каждой было по одному поселению примерно на тридцать дворов. Ручей, огибая отроги восточного склона, протекал с внешней стороны стены, затем, изгибаясь и петляя меж деревень на западе, исчезал из виду. И хотя он был далеко, казалось, мы слышали журчание талых вод, стекавших в ручей из оросительных каналов. По форме и расположению легко угадывались мельница, маслобойня, буддийская молельня, храм предков — все это было неотъемлемой частью любой деревушки. Эта величественная, умиротворяющая картина в лучах выглянувшего после снегопада солнца волновала душу. Мои четверо попутчиков, заметив, как я ошеломлен увиденным и как мне не хочется уходить, по обыкновению, начали подшучивать надо мной, называя меня Бада[79]. Самый молодой из них, ученик восьмого класса, паренек лет пятнадцати по фамилии Мань, сказал:

— Что, Бада, опять за свое? Если надумаешь стать художником, давай к нам, у нас тут рисуй, хоть зарисуйся! Только смотри — а ну как жизни не хватит, чтоб все нарисовать? Так что лучше пойдем скорее, по пути подстрелим горлицу, зажарим с острым перчиком, вот будет вкуснотища!

Остальные загоготали, одобряя шутку.

— Ну, мы же современные военные, а не ссыльные, успеется. — В моих словах содержался намек, который моим попутчикам был понятен.

— У нас впереди еще тридцать ли трудной дороги, надо поторапливаться! А то, боюсь, до темноты не поспеем. Погода тут скверная, поднимется ветер, тропа обледенеет — чуть поскользнешься и угодишь в ручей, что тогда делать? — По тону говорящего и по тому, как все срочно засобирались, я уловил, что сказано это с насмешкой, однако смысла ее не понял.

Я притворился, что обижен:

— Эй, у вас тут прямо «чем дальше в глушь, тем хуже дороги». А я и вправду больше идти не могу! Вы хотите домой, вот и идите, а я здесь побуду. Скажите, сколько нам все-таки осталось идти?

— Бада, «плывешь на лодке не плошай, а дерешься — не моргай». — Вдруг попутчик постарше переменил тему. — О, слышите, в деревне у кого-то свадьба, петарды взрывают, на соне играют! Вон паланкин выносят!

Если прислушаться, то и вправду в перерывах между рыданиями соны раздавались взрывы петард. Я покачал головой, поглощенный этим сочетанием окружающего безмолвия и шумных проявлений жизни. На дороге за храмом был выступ, где росли четыре старых боярышника с причудливо переплетенными корнями, образовавшими лабиринт. Я примостился на влажной коряге, намекая, что «даже на перевале Цзинъян, где бродит свирепый тигр, я все равно хочу присесть отдохнуть»[80].

Мои попутчики рассмеялись и остановились, поджидая меня на дороге.

Надо сказать, в это путешествие я пустился случайно. Три года назад я был обычным солдатом, таких пренебрежительно называют «солдатня». Нередко по долгу службы мне приходилось то сопровождать каких-нибудь высших чинов, то конвоировать к месту казни бедолаг-крестьян, приговоренных к смерти, — я не видел особой разницы, потому что каждый такой выход для меня означал еду и выпивку. Если едешь с начальством в деревню к какому-нибудь помещику, то там тебе будет и гусь, приготовленный на пару, и тушеная оленина с острым перцем. А то и удастся улучить момент, когда белолицая и тонкобровая красавица, босая, несет воду на коромысле, и отпустить пару более или менее уместных шуточек. Если же кого-то казнили, то палач с окровавленной саблей шел к мяснику рубить свинину или баранину, а вернувшись, тушил ее под навесом в соевом соусе, и тогда каждому доставался кусок. Кто знал, что наступит день, когда военный судья вдруг обнаружит мой талант готовить собачатину и в награду даст мне должность писаря. А потом мой непосредственный начальник направил меня разбирать живопись и каллиграфию в поместье в его родных краях. То, что это поручение выпало именно мне, было счастливым стечением обстоятельств, впрочем, как и большинство других событий моей жизни, — вроде и на сказку похоже, а правда. Словом, выполнив свою работу, я возвращался обратно.

Так совпало, что в школе как раз начались зимние каникулы, и четверо учеников, с которыми я был хорошо знаком, собирались домой встречать Новый год. Они предложили зайти в их деревню, там встретить Новый год, полюбоваться фейерверками, а уж потом отправляться назад. Жили они в сорока пяти ли от уездного города, в местечке под названием Гаоцзянь, и поскольку я там никогда не бывал, да и дорога была мне незнакома, то расстояния я совершенно не представлял. Четверо моих юных попутчиков после изматывающего полугодия учебы всю дорогу болтали о том, как проведут Новый год дома, зная, что там их ждут хорошие куски солонины и большие кувшины со сладким рисовым вином. Я уже давно жил вне дома, и податься мне было некуда. По пути я сравнивал открывающиеся взгляду виды с картинами художников, которые отложились в памяти за полгода работы. Гряда гор, поросших деревьями, отдельно стоящее большое дерево, прижавшееся к скале, беседки и мостики на фоне гор и ложбин — повсюду результаты совместной работы природы и человека. А когда что-нибудь растрогает до глубины души, как не остановиться, не полюбоваться. Иногда я буквально застывал, как приклеенный, ведь творения природы зачастую превосходят самые смелые замыслы художника. Если бы не два момента, о которых мне напоминали мои