Ведьма - Надежда Александровна Лохвицкая
Львица любила сидеть тихо, слегка осклабив черногубую пасть, точно улыбаясь, как улыбаются богаделенские старушки перед благодетелями: жалко и жадно.
Оба прожили долгую жизнь, прожили покорные своим могучим законам: подымались на рассвете, тихо лежали в сонную зиму, любили друг друга весной и каждый вечер, встав рядом, провожали глазами заходящее солнце, и в узко разрезанных зрачках их вспыхивали зарницы невиденных снов.
Днем перед решеткой их клетки толпились люди, смотрели, подымали своих детенышей, чтобы те лучше видели. Львы волновались запахом этих теплых человеческих тел, но под старость привыкли к ним, не чувствовали их и жили на глазах у толпы своей скучной жизнью, спокойно и гордо.
Ежедневно около пяти часов вечера они начинали беспокоиться. Ждали мяса.
Старый лев медленно подымался, вытягивался и, раздув ноздри, начинал кружить по клетке.
Это он шел на охоту.
Львица, осклабив старушечий рот, следила за ним глазами. Ждала.
Брошенные им куски ослизлого, синеватого мяса они долго валяли по песку, волочили из угла в угол.
А потом тихо дремали, изредка разрезая вечернюю мглу узкой зеленой искрой зрачков.
В десять часов вечера начиналась мука.
Взвизгивала цепь и медленно подымала скрипучую дверь. Щелкал бич.
И оба они, оба – и старик, и старуха, – вздрагивали, ежились плечами и не хотели вставать. Особенно жалко выходило это у старухи, у которой голова моталась из стороны в сторону на длинной голой шее.
Щелкал бич.
Они вскакивали оба сразу и, толкаясь боками, выходили через узкую дверь в приставленный к ней ящик на колесах. Ящик закрывали и везли.
На эстраду, где только что, фальшиво улыбаясь, показывала фальшивые зубы ожирело-желтая француженка и пела про какие-то petits boutons, выползали старые львы.[12]
Впереди, волоча задние лапы, шел старик, за ним, суетливо забегая сбоку, длинношеяя старуха.
Садились, поджав хвосты, как две старые кошки на пороге чужой кухни, больные и облезлые.
Тревожно пахло духами фальшивой француженки, тревожно выл тихими стонами оркестр, и теплый человеческим теплом воздух был душен и тосклив.
А потом звякала узкая дверца и подходил он – зверь.
Его жирные вздрагивающие ноги туго обтянуты белым трико. Блестят лакированные голенища сапог, открыта короткая, толстая шея и блестят масляные красные щеки.
Глаза его, тускло напряженные, смотрят прямо и знают, чего хотят. Они хотят есть.
Старуха вытянула голую шею и тревожно замотала головой.
Зверь поднял украшенное цветной бумагой кольцо и щелкнул бичом. Старуха вся поджалась и поползла мимо.
– Не могу! – говорила ее отвислая чернозубая челюсть. – Не могу.
Зверь поднял железную вилку и ткнул старухе в пасть.
Тогда она вдруг присела и прыгнула.
Зверь подошел к старику. Но старик давно уже не мог прыгать. Его роль была другая. Он должен был изображать неукротимого, бешеного зверя, рычать, поднимать лапы и скалить зубы.
Но он и этого не хотел. Он сидел, тихий и печальный, и видно было, как дрожит у него кожа на спине, словно у старой собаки. Лицо его, почти человеческое, – было печально и покорно. Две длинные морщины вдоль носа под глазами глубоки и влажны, точно он много плакал и слез не вытер.
Зверь ткнул вилами в одну из этих морщин. Но старик только повернулся и чуть подвинулся.
– Чего ты хочешь? Будь у меня зубы, я бы ощерился ради тебя, а так, что я могу?
Тогда зверь крепко сжал челюсти и, схватив стул, ударил льва в бок.
Кто-то ахнул внизу в тусклой, душной толпе, а радостный молодой голос громко крикнул:
– Ой, смотрите, смотрите, сейчас его эти львы слопают!
И лев вскочил. Открыл пасть, пустую, черную, трупную.
– Сейчас он его растерзает! – ликовал голос.
Лев закачался и вдруг застонал короткими стонами. Заходили, вздуваясь и впадая, сухие бока. Он кашлял. От натуги разъезжались разбитые задние лапы.
Было смешно и противно.
Кто-то засмеялся.
Старуха сидела, вся поджавшись, – старая, облезлая кошка, – и покорно мотала длинной, голой шеей и не смотрела на старика, точно знала давно все, что будет.
А зверь поднял вилы и, хищно вздрагивая жирными ногами, подошел к старику.
Явдоха
А. Д. Нюренбергу
В воскресенье Трифон, мельников работник, едучи из села, завернул в лощину к Явдохиной хатке, отдал старухе письмо.
– От сына з вармии.
Старуха, тощая, длинная, спина дугой, стояла, глаза выпучила и моргала, а письмо не брала.
– А може, и не мне?
– Почтарь казал – Явдохе лесниковой. Бери. От сына з вармии.
Тогда старуха взяла и долго переворачивала письмо и ощупывала шершавыми пальцами с обломанными ногтями.
– А ты почитай, може, и не мне.
Трифон тоже пощупал письмо и опять отдал его.
– Та ж я неграмотный. У село пойдешь, у селе прочтут.
Так и уехал.
Явдоха постояла еще около хатки, поморгала.
Хатка была маленькая, вросла в землю до самого оконца с радужными стеклами-осколышками. А старуха – длинная, не по хатке старуха, оттого, видно, судьба и пригнула ей спину – не оставаться же, мол, на улице.
Поморгала Явдоха, влезла в хатку и заткнула письмо за черный образ.
Потом пошла к кабану.
Кабан жил в дырявой пуньке, прилепившейся к хатке, так что ночью Явдоха всегда слышала, когда кабан чесал бок о стенку.
И думала любовно:
«Чешись, чешись! Вот слопают тебя на Божье нарожденье, так уж тогда не почешешься».
И во имя кабана подымалась она утром, напяливала на левую руку толстую холщовую рукавицу и жала старым, истонченным в нитку серпом крепкую волокнистую крапиву, что росла при дороге.
Днем пасла кабана в лощине, вечером загоняла в пуньку и громко ругала, как настоящая баба, у которой настоящее, налаженное хозяйство и все, слава богу, как следует.
Сына не видала давно. Сын работал в городе, далеко. Теперь вот письмо прислал «з вармии». Значит, забрали, значит, на войне. Значит, денег к празднику не пришлет. Значит, хлеба не будет.
Пошла Явдоха к кабану, поморгала и сказала:
– Сын у меня, Панас. Прислал письмо з вармии.
После этого стало ей спокойнее. Но с вечера долго не спалось, а под утро загудела дорога тяжелыми шагами.
Встала старуха, посмотрела в щелку – идут солдаты – много-много, серые, тихие, молчат. «Куда? что? чего молчат? чего тихие?..»
Жутко стало. Легла, с головой покрылась, а как солнце встало, собралась в село.
Вышла, длинная, тощая, посмотрела кругом, поморгала. Вот здесь ночью солдаты шли. Вся дорога липкая, вязкая, была словно ступой истолочена, и трава придорожная к земле прибита.
«Подыптали кабанову крапивку. Усе подыптали!»
Пошла. Месила грязь тощими ногами и деревянной клюкой восемь верст.
На селе праздник был: плели девки венок для кривой Ганки, просватанной за Никанора, Хроменкова сына. Сам Никанор на войну шел, а старикам Хроменкам работница в дом нужна. Убьют Никанора, тогда уж работницы не найти. Вот и плетут девки кривой Ганке венок.
В хате у Ганки душно. Пахнет кислым хлебом и кислой овчиной.
Девки тесно уселись на лавке вокруг стола, красные, потные, безбровые, вертят, перебирают тряпочные цветы и ленты и орут дико, во всю мочь здорового рабочего тела, гукающую песню.
Лица у них свирепые, ноздри раздутые, поют, словно работу работают. А песня полевая, раздольная, с поля на поле, далеко слышная. Здесь сбита, смята в тесной хате, гудит, бьется о малюсенькие, заплывшие глиной окошки, и нет ей выхода. А столпившиеся вокруг бабы и парни только щурятся, будто им ветер в глаза дует.
– Гой! Гэй! Го-о-о! Гой! Гэй! Го-о-о!
Ревут басом, и какие бы слова ни выговаривали, все выходит будто «гой-гэй-го-о-о!». Уж очень гудят.
Потискалась Явдоха в дверях. Какая-то баба обернулась на нее.
– У меня сын, Панас, – сказала Явдоха. – Сын письмо прислал з вармии.
Баба ничего не ответила, а может, и не слыхала: уж очень девки гудели.
Явдоха стала ждать. Примостилась в уголочке.
Вдруг девки замолчали – сразу, точно подавились, и у самых дверей заскрипела простуженным петухом скрипка и за ней, спеша и догоняя,
