Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни - Шэнь Цунвэнь

Чжан был умнее меня, а я был умнее всех остальных. Но с тех пор, как он научил меня прогуливать школу, я стал своенравным. Как ни пытались меня вразумить и дисциплинировать, я настолько не хотел учиться, что в глазах учителей, членов семьи и родственников стал непутевым. Зато в то время я преуспел в умении лгать, разнообразно и изобретательно. Мне просто необходимо было сбегать из школы на волю, а потом уворачиваться от наказания, поэтому я научился придумывать разные небылицы сообразно обстоятельствам. Я испытывал постоянную потребность в новых звуках, новых красках, новых запахах. Мне хотелось узнать другую жизнь, непохожую на мою. Для этого нужно было получать знания прямо из жизни, а не из правильных книг и мудрых заповедей. Вероятно, именно по этой причине во время учебы в школе прогулов на моем счету было больше, чем у кого бы то ни было.

Когда я бросил частную школу, чтобы перевестись в начальную школу нового образца[177], я продолжал вместо книжных знаний усваивать то, что находилось за пределами школьных стен. Позже, когда я покинул отчий дом и начал жить своим трудом, я ничему не научился ни на одном месте работы. Двадцать лет спустя я был недоволен текущим состоянием своих дел, тянулся к свету и краскам современной жизни, скептически относился ко всякого рода устоявшимся нормам и представлениям и часто задумывался о будущем. Такое отношение к жизни, без сомнения, сформировалось в результате детской привычки прогуливать школу и, очевидно, повлияло в дальнейшем на мои произведения.

Когда я приобрел привычку пропускать занятия, меня заботило только одно — как бы сбежать из школы.

Если невозможно было пойти в горы из-за плохой погоды, то я вместо уроков в одиночку отправлялся в храмы за городом. В крытых галереях перед каждым храмом всегда были люди, которые скручивали веревки, плели бамбуковые циновки, делали благовонные свечи, а я наблюдал, как они работают. Если кто-то играл в шахматы — я смотрел, как играют в шахматы. Если кто-то дрался — я смотрел, как дерутся. Даже когда кто-то ссорился, я все равно смотрел, как обмениваются ругательствами и как разрешаются потом конфликты. Прогуливая, я отправлялся туда, где меня никто не знает, и предпочитал храмы подальше от города. Как посторонний, я слушал все, что говорилось, наблюдал за всем, что происходило, а когда нечего было слушать и не на что смотреть, придумывал способ вернуться домой.

В школу я должен был брать корзинку с книгами. Корзинка была тяжелая, и странно было бы, прогуливая занятия, таскать ее за собой. Так делали только глупые дети — а их было немало. Сбежав из школы, они слонялись без дела, и одного взгляда на них было достаточно, чтобы взрослые все поняли и сделали им внушение: «Эй, прогульщик, марш домой! Будет тебе трепка! И поделом, нечего здесь шататься». А если корзинки не было, нравоучений можно было избежать. Поэтому мы нашли способ прятать корзинки с книгами в храме Бога земли; хотя там не было смотрителя, о своих вещах можно было не беспокоиться. Мы, дети, искренне уважали Бога земли и доверяли его деревянному идолу заботу о наших корзинках в его алтаре. Одновременно таких корзинок набиралось штук пять-восемь, на обратном пути каждый забирал свою, и никто не брал по ошибке чужую. Не припомню, сколько раз оставлял там свою корзинку, но почти уверен, что делал это чаще, чем любой другой мальчишка.

Если учителя или домашние обнаруживали, что мы прогуливаем занятая, нас наказывали и в школе, и дома. Учитель заставлял нас придвигать скамьи к ритуальной табличке с именем Конфуция и наклоняться, подставляя тело под бамбуковую палку. После такого наказания надо было еще поклониться этой табличке, чтобы выразить раскаяние. Часто нас наказывали тем, что ставили на колени до тех пор, пока не выгорит курительная свеча. Стоя на коленях в углу класса, я вспоминал случаи из прошлого, и воображение, как на крыльях, уносило меня к самым захватывающим событиям моей жизни. В зависимости от времени года я вспоминал то пойманного и бьющегося над водой окуня, то небо, полное воздушных змеев, то иволгу, поющую в холмах, то усыпанные фруктами деревья. Увлеченный этими видениями, я забывал о боли и не замечал времени. Таким образом я не испытывал чувства обиды. Я не думал, что со мной обошлись несправедливо. Напротив, я был благодарен этим наказаниям, которые позволяли мне, отрезанному от природы, тренировать свое воображение.

Дома, естественно, об этом не подозревали и винили учителя за чрезмерную снисходительность; поэтому меня снова перевели в другую школу. Конечно, я не мог протестовать против этого. Сейчас, оглядываясь назад, я благодарен своим родителям, потому что прежняя школа была слишком близко от дома, и я частенько ходил обходным путем, но это не всегда было интересно, а если я заходил так далеко, что опаздывал, — мне нечего было придумать в свое оправдание. Новая школа находилась очень далеко от дома, идти в обход было не нужно, мой путь и так пролегал через множество интересных мест. По дороге в новую школу была лавка игольщика, перед входом в которую всегда сидел, склонившись над иглами, старик в огромных очках. Еще я проходил мимо лавки, где продавали зонтики: двери нараспашку, дюжина подмастерьев трудится не покладая рук — увлекательное зрелище. Потом был обувной магазин, где в жаркие дни толстый сапожник с клочками волос на грязном животе пришивал подошвы к ботинкам. Была и цирюльня, в ней сидел какой-нибудь посетитель с деревянной чашечкой в руках и, замерев, ждал, пока его побреют. В красильной мастерской здоровенные рабочие, мяо по национальности, оседлав каменный пресс в форме люльки, раскачивали его, прижимая ткань. Еще были три лавки, в которых мяосцы делали соевый творог тофу. Там стройные белозубые женщины в ярких тюрбанах тихо пели песни, убаюкивая привязанных за спинами младенцев, и одновременно яркими медными черпаками разливали соевое молоко. Я проходил мимо мастерской по производству соевой муки, и издалека уже был слышен скрип жернова, вращаемого мулом. Вся крыша мастерской была устлана белой лапшой, которую сушили на солнце. Мой путь лежал мимо мясных лавок, и я видел, как куски мяса только что заколотых свиней все еще подрагивали. А еще я проходил мимо лавки, где делали погребальную утварь и сдавали в аренду свадебные паланкины. Там были фигуры белолицего У-чана[178] и Яньло-вана[179] с синим лицом, изображения рыб и драконов, паланкины, картинки с золотым отроком и яшмовой девой, и было сразу понятно, сколько