Из невозвратной стороны - Евгений Евгеньевич Сухов

Евгений Сухов

Из невозвратной стороны

Евгений Сухов, текст, 2024

РИПОЛ классик, оформление, 2024

Мы луну из затона вытаскивали. Большущую, из червонного золота. Сетью. Ту, что только взошла над затоном и полнеба занимала. Вытаскивали и понять не могли: зачем? Но всё равно пытались. А она сквозь ячейки проходила, волновалась, когда мы сеть набрасывали, но так и осталась на месте.

Волны-то на воде от чего появлялись? От волнений, конечно. От волнений луны.

Глупые. Но интересно было: а вдруг получится? У нас бы луна была!

Но не получилось, и мы свалились в воду.

Луна, правда, не ушла от нас – боялась, что мы утонуть можем. Но мы не могли утонуть: луна-то из червонного золота, да и вода в затоне в этом месте такая же, тяжёлая.

Не могли мы утонуть.

Мы плавали по луне и тоже стали золотистыми. А потом легли на спину и смотрели на луну. А она на нас. Было тихо-претихо. И только вода плескалась. Лунная вода. И она рождала музыку, лунную музыку.

Далеко-далеко небо освещалось зарницами.

И рокотали басы. Это в преисподней. Но они были даже приятны. Так, видно, надо, чтоб в преисподнюю идти не страшно было.

Я был нигде – спал и не спал. Но голоса слышал хорошо. Они вели меня, звали туда. А я не хотел идти, мне и здесь хорошо.

Вдруг там взорвались молнии женских голосов.

Я испугался.

И тут же благость детских голосов – стали славить Деву Марию… или преисподнюю.

Я купался в этой благости, и мне стало всё равно, куда они меня зовут.

Пение было чудесное. Я попал во что-то, что было со мной в прошлом, совсем далёком.

И от этого я вот-вот должен был исчезнуть, превратиться в музыку. Ещё мгновение… Оно так томительно, сладко…

Но всё сметает фортепьяно с улицы. И я вышел на балкон. У мусорных баков средь развала книг стояло пианино. И на нём играл дивную мелодию в засаленном концертном костюме с бабочкой на несвежей белой рубашке, с немытыми патлами, но безукоризненно выбритый человек.

Вокруг на книгах сидели и возлежали зрители с бутылками, девицы с собаками.

Как он играл!

Казалось, что звучит всё вокруг: и дома, и тополя, и мусорка.

Да само пространство было соткано из музыки, солнца, едва заметного чуда, зелени деревьев… Всё только возрождалось.

И я…

Но тут сигналами из преисподней прозвучал рёв полицейских машин, и явились посланцы оттуда. С автоматами.

На них никто не обратил внимания. И только один из слушателей, сидевший на троне из книг, передёрнул затвор воображаемой винтовки.

– Что за праздник? – спросил посланец.

– Сольный концерт лауреата премии Жопена и других престижных международных премий.

– И в честь чего?

– У Максима Максимыча отца день рождения.

– А почему не дома отмечаете?

– Нет у Максима Максимыча дома. Мошенники отобрали. А отца полицаи в войну раненного повесили.

Максим Максимыч держал палку, как винтовку.

– Но вы нарушаете… В общественных местах пить запрещено.

– Помойка что, общественное место?!

– Вообще-то да. Наиболее нужное обществу место.

– Любому. Без неё и не туды и не сюды. Очень общественное.

– Не на книгах же! – возмутились полицейские.

– Раз выкинули, значит, и они – помойка.

– Это сочинения классиков, – не унимались полицейские.

– Ай да классики!

Творили они классно,

И пить на них прекрасно!

В чудесном заведении,

Таком вот окружении,

Средь кандидатов, докторов,

Проституток и воров,

Внимали музыке Жопена.

У той под попой «Идиот»,

У этой ж бард ей греет зад.

Был алкоголик, наркоман,

И за него выпьем стакан,

А он под зад ей стих писал.

Да здравствует помойка та,

Что в гении его взвела!

А власть заслуженность дала.

– Перестаньте паясничать!

– Во так так! А где свобода слова у демокрадов для народа?

– Народ-то нетрезвый.

– Таким легче управлять.

– И помыкать.

– И сажать.

– Тех, на ком всё держится.

– И расстреливать, как в девяносто третьем.

– По доносу и требованию самой передовой части столичной интеллигенции.

– Не всей. Только изькюственной. Как бы вроде народной, заслуженной.

– Не скажи, даже очень естественной для власти. Недаром их званиями обложили.

– И мы их готовы обложить. Нет-нет, не ненормативным жаргоном. Мы их обложим мягкими-мягкими, нежными-нежными мальчиками.

– Прекратите! Сдали б книги в магазин.

– И что получишь? Себе дороже.

– Вас надо оштрафовать.

– За классиков? С хрена ли! Даже у либерал-демократов в законе не прописано, что помойка – общественное место и её нельзя в целях, не предназначенных по назначению, употреблять. А что не запрещено, то разрешено. Мы законы блюдские блюдём-с глубоко.

– Не на книгах же!

– Раз на помойке, значит, часть помойки, под закон проходит.

– Это же наше наследие, культура.

– Ребята, – сказал солист полицаям, – возьмите пианино. Хорошее, теперь таких делать не умеют. И книги. В отделение поставите.

Полицаи промолчали, куда-то позвонили. Попросили больше не концертировать в общественном месте. Жильцов не беспокоить, не мешать. Культурой у телевизора наслаждаться. И уехали.

А жильцы с балконов просят ещё играть. Кричат:

– Из репертуара примадонны Пукиной!

– Аллы.

– Куски.

Или письки. Не слышно. Всё одно.

– Давай любое, что по телику гоняют.

– Жлобье! А что ментуру-то вызывали? – спросила девица с псом.

Пианист играть не стал. Он позвонил в колокольчик, что висел у него на груди на ленточке от престижной награды. И ему подали на подносе – томике Ахматовой – гранёный, с отбитым верхом бокал водки. На втором подносе – творении Солженицына – закусон. Как и положено, наижирнейшую, наинежнейшую, с душком (как во времена далёкие, теперь почти забытые) селёдочку на тонком хлебушке с маслицем.

– Да не оскудеет рука дающего, – прохрипел дающий.

– Да примет с благодарностью рука пьющего, – ответил пианист.

Выпил, поклонился. И, откинув воображаемые фалды фрака, сел.

Как крылья взлетели руки.

Он замер. Сейчас начнётся, и зал двора содрогнётся.

Финал трескучей авангардной постановки в декорациях помойки: среди мусорных контейнеров с разноцветными пакетами, набитыми отбросами, ободранных кресел «Ампир», полированной, почти новой стенки, книг, на которых стояло пианино и возлежали в живописных позах пьющие, девицы, собаки.

И…

Сквозь мусор авангарда полились тихие звуки. Они превращались в мелодию, и она заполняла всё. Это была мелодия души, добрая и светлая. Всё замерло. Даже птички замолкли.

Прохожие сворачивали с тротуара и шли