Парадизо - Франческа Сканакапра

Глава 3

Хоть все вокруг было новым и непривычным, зачастую непостижимым и почти всегда неудобным, к жизни у монахинь я приспособилась довольно быстро. Относились к нам строго, но по-доброму. Бездельничать не давали, а если накатывало уныние, настойчиво советовали молиться. Мы существовали в мире неколебимой веры, где молитвой преодолевалось все.

Разговоры о войне не поощрялись, разговоры о семьях разрешались, только если они нас не расстраивали. Сестры твердили нам, что Мария – наша Мать, а Бог – наш Отец, они были и всегда будут рядом с нами, так что у нас нет причин чувствовать себя одинокими или оставленными.

Дни наши были расписаны по минутам. Трижды в день мы шли в часовню, в перерывах учились, работали, молились – и так за исключением воскресений и праздников, когда время для молитв увеличивалось. Точное время и место, где нам следовало находиться, мы определяли по звону разных колоколов.

Колокол на часовне звонил глухим «бом!», возвещая о времени молитвы и о том, что нам следует поторопиться в часовню. Пронзительный, ритмичный звон колокола в трапезной сообщал о времени приема пищи. Если монахиням требовалось привлечь наше внимание, они звонили в дребезжащий ручной колокольчик, на звук которого мы должны были идти, пока его не отыщем, что не всегда было легко в здании, где эхо несется со всех сторон.

Бесцельное хождение по монастырю монахини не приветствовали, впрочем, мало кому из нас хотелось углубляться в его сырые, кромешно темные недра. Электричества тут не было. Большинство келий пустовало. В длинных коридорах свистели жуткие сквозняки. Двери и окна вздыхали и стонали, петли и задвижки гремели и лязгали. Истории о призраках и домовых не рассказывал тут только ленивый.

В монастыре жили около тридцати работающих сестер. Здесь также нашли приют полдюжины древних монахинь с лицами как грецкие орехи, которые большую часть своего времени проводили в трапезной у камина, не то дремля, не то молясь, отличить одно от другого было сложно, так как и то, и другое сопровождалось бормотанием и кивками.

Неожиданное появление группы маленьких девочек стало для старушек истинной радостью. Детей они не видели годами. В моменты относительного просветления они наслаждались нашим обществом – просили спеть или станцевать.

Единственным исключением была старая сорелла[2] Брунильде, беззубое лицо которой словно проваливалось внутрь и напоминало лист мятой коричневой бумаги, затолканный под платок. Сорелла Брунильде беспрерывно ворчала на шум и беспорядок, которые мы создавали, даже когда вели себя тише воды ниже травы. Порой она разражалась неистовой руганью, потрясала кулачками и поносила каких-то содомитов. Кто такие содомиты, мы не знали, но сестру Брунильде они явно чем-то обидели. Когда мы спросили про содомитов одну из сестер, та ответила, что это жители города Содом. Это мало что прояснило, ведь мы не знали, где этот Содом, хотя одна девочка уверяла, что так называется столица Англии.

Какие-то крепкие выражения из уст сореллы Брунильде сестры терпели, но богохульства и сквернословие не допускались. Сестры выговаривали старушке, та, гневно шамкая, отвечала парой ласковых – как правило, опять с упоминанием неугодивших ей содомитов – и замолкала. Через минуту-другую все забывалось.

Вскоре после нашего приезда сореллу Брунильде обнаружили на улице в полном смятении духа и полураздетую. Привести ее в чувство велели двум сестрам помоложе, и, приподняв пышные юбки, они носились за старухой по саду. Оставалось загадкой, как сорелла Брунильде отперла и распахнула огромную парадную дверь. Изумляло и то, что столь пожилая монахиня могла бегать так быстро.

Из Пьеве-Санта-Клары я уехала с первыми заморозками, только они не шли ни в какое сравнение с холодом в монастыре близ Лодано. Древнюю постройку хлестали ветра, налетевшие с северо-востока. Сестры твердили, что это ветра из России, где стужа сильнее, чем мы способны вообразить. Первые дни зимы выдались промозглыми, а едва кончились дожди, зарядила снежная крупа. Вскоре начались сильные метели. Монахини не позволяли нам выходить на улицу, но влага и холод проникали в старое здание, не встречая на своем пути никаких препятствий, так что мы будто находились на воздухе.

К мучениям от вечного холода добавлялся голод, мне постоянно хотелось есть.

Я росла в годы, когда продукты продавались по карточкам, другого я и не знала, но я жила в краю, где у всех были сады, огороды, все держали домашнюю птицу. Виноградник дзии Мины не ведал, что идет война, и исправно дарил крупные сладкие ягоды. В огороде зрели сочные помидоры. Фруктовые деревья, как и прежде, давали добрые урожаи груш, персиков и слив. Яйца и мясо мы ели не реже двух раз в неделю.

Правительство требовало сдавать излишки продуктов, но люди это сплошь и рядом саботировали. Даже честные семьи вроде моей прятали незадекларированный урожай, а излишки продавали или обменивали. Не пропадало абсолютно ничего. То, что не съедалось или не обменивалось в сезон, сохранялось впрок, засаливалось, мариновалось.

Разумеется, и мы столкнулись с дефицитом. Тетя жаловалась, что приличного сахара не найти и она не может консервировать персики и вишню из своего сада. Родители сетовали на цены на мясо, поэтому на столе у нас все чаще появлялись бобы и чечевица. Но настоящего голода я дома не знала. В монастыре все было иначе. Сестры держали несколько жилистых кур, которые неслись по большим праздникам. При монастыре имелся сад, но короткое и не слишком теплое лето и каменистая почва не способствовали хорошим урожаям. Даже в мирные годы монастырь в основном полагался на поставки провизии извне.

Главным источником провианта были наши продуктовые карточки. Сестры не отказывались ни от чего. Даже кости, без единого следа мяса, принимались с благодарностью и шли на бульон.

Мизерных горсток пасты, разваренной в клейстер, и крохотных порций поленты хватало лишь на то, чтобы мы не впали в истощение. Хлеб, выдаваемый по карточкам, был отвратительного качества – серо-бурый, почти моментально плесневевший. Пекли его не из муки, а из перемолотых корнеплодов, а иногда и вовсе из силоса, и хлеб этот, покрошенный в водянистый суп, превращался в мерзкую тягучую массу.

Дома пшеничная мука хоть и была в дефиците, но достать ее было можно. Родители редко покупали хлеб по карточкам, в деревне все считали его непригодным для еды, и он шел на корм свиньям. Те, кто держал свиней, обменивали мясо и колбасу на хлебные карточки.

Некоторым девочкам снились кошмары с бомбежками и обысками, а мне ночами являлись джем и яйца.