Обагренная кровью - Николай Ильинский

— Чего она взбеленилась? — обернулся Оська к полицаю. — О свадьбе, что ли, не договорились? — ехидно усмехнулся он.

— Эта мразь, — кивнула Татьяна на Антона, — отказался брать меня в жены… Оробел женишок!

— Почему? Зинаиду пожалел?

— Потому что я тяжелая…

— Ну и ну! — поднял брови Оська. — Когда же ты успела? В школе такая тихоня была, все с книжками да с книжками… Мымра и только!.. Ах, да! — шлепнул он себя по лбу ладонью. — Говорили, когда приезжал Сашка, медалью тут хвастался, что ты с ним в шуры-муры играла… Стало быть, правду говорили?

— Сущую, — гордо подтвердила Татьяна и погладила свой живот. — Во мне кровь героя, а не предателя… Ишь как искорявились во злобе ваши морды!.. Да оставьте вы меня в покое, враги такие, и летчика не троньте, пусть уходит, неужели у вас ничего человеческого не осталось?

— Я вот вернусь и покажу тебе, что еще осталось во мне, — погрозил девушке полицай, беря в руки карабин и щелкая затвором. — Пошли! — кивнул он Оське.

У двери в сенях Оська вдруг остановился, холодным взглядом обдал Татьяну.

— Что тут слышала, смотри, никому ни звука, — погрозил он пальцем и повторил: — Ни звука! Иначе с карателями будешь иметь дело, поняла? — И ушел, так громко хлопнув дверью, что зазвенели в раме окошка неплотно прижатые стекла.

Татьяна встала с постели и в бессилии стала метаться по хате из угла в угол. Пыталась придумать разные варианты спасения летчика от ареста, но ничего не приходило в голову, да и поздно было. Понятно, если бы немцы схватили Алексея Привалова, а то свои изверги, что еще ужаснее и обиднее.

— Как их только земля носит! — горькие слезы обильно катились по ее побледневшим щекам. — Ублюдки!

О своей участи она уже не думала. И даже угроза полицая разделаться с ней не пугала Татьяну. По сравнению с тем, что могло теперь случиться с летчиком и Захаром Тишковым, все остальное, даже ее жизнь, казалось мелким, второстепенным.

VIII

В землянке стояла духота, которая, наряду с замкнутостью пространства, низким потолком и маленьким оконцем с мутными кусками стекол, угнетала Алексея. Он привык к беспредельной высоте небес, ему хотелось взлететь на воздух или сбежать вниз от землянки к реке, пройтись по бережку, затем по луговой стежке, вьющейся между зеленым шелком травы и желтыми лютиками, как любил он, бывало, ходить с отцом в жаркую пору сенокоса. Необъятные русские края вдруг сузились для него до неестественных размеров, и он стал буквально задыхаться. Не мог Алексей смириться с тем, что чужими стали для него родные поля, леса, луга, перелески и узкие тропинки. Даже синее свободное небо стало враждебным, словно оспой, оно было побито точками разрывов зенитных снарядов, пронизано насквозь длинными пулеметными очередями.

Такое положение не устраивало вольного сокола Алексея, ему надоело прятаться, особенно теперь, в землянке, будто в норе.

— Вечером уйду! — вслух, но скорее для себя, чем для других, сказал он, приподнимая всклокоченную голову с подушки.

— Уйдешь, уйдешь, — соглашался Захар, — много у нас не высидишь… Вечером Анна обещала принести кое-какое барахлишко, переоденешься и ступай себе… Ты хотел бриться? Не надо этого делать… Зарастай щетиной как можно больше… У нас мужики теперь почти не бреются, по чисто выбритым подбородкам можно сразу же угадать полицая… Они стали теперь наводить лоск… Тьфу!.. Учись нашим повадкам: как ходим, как балакаем… И ты по-москалянски чеши до той поры, пока не окажешься за линией фронта… А может, Господь смилуется, и ты на партизан наткнешься… Балакают, они у нас уже есть!.. Не мы с тобой хлеб сожгли! Вот такие твои дела, Алексей, а пока подреми, наберись сил… Делай, как я тебе советую, и все будет по путю…

Алексей уронил голову на подушку, под которую сунул пистолет. У двери землянки, примостившись на табуретке, рукодельничала Акулина Игнатьевна, возясь с тряпьем.

— Вот залатаю эту рубаху, — подняла она перед собой крепко изношенную рубашку неопределенного цвета, — и ты можешь надеть ее, Алеша, если ничего лучшего Аннушка не сыщет…

— Спасибо, — поднял голову Алексей и перевел взгляд на Захара Денисовича, который с помощью цыганской иглы, так здесь называли большую иголку, наперстка и дратвы чинил порванный при аварийной посадке самолета его сапог. Летчик поворочался еще несколько минут на постели и, утомленный жарой, крепко уснул. Он видел один и тот же сон, в различных, правда, вариантах: всегда — безбрежное синее небо и себя за штурвалом самолета…

И в эти, казалось бы, безмятежные минуты, когда ничто не предвещало опасности, в землянку ворвались полицай Антон и Оська с веревкой в руках. Ни Акулина, ни Захар не успели даже охнуть, как Антон прикладом карабина ударил по голове спящего Алексея, видимо, тут же потерявшего сознание, перевернул его вниз лицом и связал веревкой руки за спиной. Сильно вспотевший от напряжения Оська помогал ему туже затягивать узел. Затем, откинув подушку, полицай схватил пистолет и отдал его Оське.

— Стрелять из него умеешь?

— Придется — выстрелю! — со злорадством в голосе процедил тот.

— Сынки, да что же вы, враги, делаете?! — первой опомнилась Акулина Игнатьевна. — Грех-то какой берете на себя, окаянные!..

— Молчи, бабка! — огрызнулся полицай. — Сама грешишь — преступника скрываешь!.. За этот грех тебе не только на небе, на земле прощения не будет, ведьма!..

— Ребята, ребята! вскочил Захар Денисович, — летчик-то наш, русский! — он пытался оттолкнуть от связанного Алексея Антона, но тот навел на него ствол карабина.

— Прочь! Убери руки, сволочь! — грозно прорычал полицай. — Не то…

Ствол темным глазом смерти смотрел прямо в лицо Захара, готовый в любое мгновение выплюнуть огненный гибельный смерч. Сколько раз Захар Денисович на лесоповале отворачивался от наведенных вот так же на него стволов охранников, на всякий случай прощаясь с жизнью. И теперь Антон показался ему очень похожим на тех безжалостных и равнодушных к человеку часовых, словно он и вышел из-за колючей проволоки, только напялив на себя уродливую форму полицая. Антон не нажал на спусковой крючок, отвел в сторону ствол и зло усмехнулся.

— Зек несчастный! — скрипнул он зубами. — Мало тебе лесоповала, а ты все равно, как волк, в лес смотришь… Преступника скрываешь и воруешь!.. Гад!.. Откуда обмолоченный сноп пшеницы, который ты в кустах смородины припрятал, а? Отвечай! И скирды поджег, подлец!.. Хана тебе, чалый!..

В это время Алексей пришел в себя, застонал, зашевелился. Полицай и Оська схватили его под руки и подняли на ноги. Кровь сочилась