Парадизо - Франческа Сканакапра
Если позволяла погода, провизия доставлялась в монастырь раз в неделю. Древний старик привозил ее на телеге, которую тянул раздражительный мул по кличке Альфонсо. Наши попытки погладить его Альфонсо не одобрял – фыркал, перебирал копытами, клацал зубами. Возможно, он был бы расположен больше, если бы мы могли угостить его морковкой. Мы пытались дать Альфонсо сена, но он лишь отплевывался, норовя попасть в нас.
К счастью, старик не был таким раздражительным, как его мул. Он мог насвистеть любую мелодию, постоянно пел об утраченной любви и о горных цветах. Старик любил с нами шутить и твердил, что большой бидон у него на телеге полон не молока, а речной воды, снимал с него крышку и вскрикивал изумленно: «Чудо! Чудо свершилось! Господь обратил воду в млеко!»
Я очень ждала свою порцию молока, но дома было коровье молоко, сладкое и нежное. В монастырь же доставляли козье молоко, и, впервые попробовав, я захотела его выплюнуть: все в каких-то волосках, запах и вкус противные. Но голод с моей разборчивостью разобрался быстро, и вскоре я не имела ничего против шерстинок, плававших в молоке, липнувших к зубам и застревавших в горле.
Я не переживала из-за того, что вынуждена жить в монастыре, потому что понимала: родители отправили меня сюда из самых лучших побуждений, но вот постоянные голод и холод досаждали ужасно. Чем холоднее и голоднее становилось, тем больше я грустила.
Всего в монастырь отправили тридцать восемь девочек, от пяти до десяти лет. Нас разделили на группы и к каждой группе приставили монахиню, которая играла роль матери. Моей «матерью» стала сорелла Маддалена.
Сорелле Маддалене было лет тридцать, примерно столько же, сколько моей настоящей маме. У нее было миловидное лицо сердечком и добрые карие глаза. Мы сразу полюбили ее за умение видеть хорошее во всем. Если нас одолевали уныние или тоска по дому, сорелла Маддалена утешала нас ободряющим библейским сказанием. Она частенько говорила о своих беседах с Богом и советовала обращаться к Нему напрямую в наших молитвах. Сорелла Маддалена уверяла, что Бог всегда слушает и все слышит. Она объясняла, как правильно молиться. Ее советы были дельными и определялись четкими правилами, о чем просить Бога допустимо, о чем – нет. Я могла просить Господа о том, чтобы случилось хорошее. Я могла молиться о безопасности своей семьи. Я могла молиться, чтобы Пьеве-Санта-Клару не бомбили. Я могла молиться, чтобы папе было не очень больно выполнять свою работу на кладбище. А вот о корыстном молиться не разрешалось. Я частенько нарушала это правило, вымаливая хлеб получше и немного масла, но всегда старалась просить для всех, чтобы Господь не счел меня жадиной.
Спали мы в дормиториях – как правило, по две в кровати. Я делила кровать с девочкой по имени Мария. Она тоже была из Ломбардии, но я никогда не слышала о ее деревне, а Мария никогда не слышала о Пьеве-Санта-Кларе.
Мария часто плакала по своей маме, больной туберкулезом. Когда Мария уезжала, ее мать была очень плоха, и девочка не сомневалась, что живой маму больше не увидит. Часто Мария всхлипывала во сне. После пары ночей я поняла, что если погладить Марию по голове, она затихнет и успокоится. Я радовалась уже тому, что Мария не писается в постель.
Безмятежными ночи в монастыре назвать было нельзя. Даже когда все засыпали, тишина не наступала – девочки ворочались, метались, некоторые похрапывали. И кто-нибудь непременно кашлял. Мы постоянно были простужены.
Но не только шум и урчание пустого желудка не давали мне сомкнуть глаз. Я привыкла спать в тесном ящике для одеял, но я привыкла спать в нем одна. Я скучала по уюту сухих простыней, которые зимними ночами мама грела кастрюлей с горячей золой. Моя монастырская постель была сырой, комковатой, полной дергающихся рук, ног и острых локтей.
Не один час по ночам я лежала неподвижно, прижимая к себе куклу и отправляясь в воображаемую прогулку по нашему милому дому. Начинала я всегда у садовой калитки, которую распахивала, слушая ее скрип. Сколько бы папа ни смазывал петли, калитка все равно скрипела. Я представляла свои шаги по дорожке – гравий хрустит под ногами, я чувствую камешки под подошвами. В центре двора я останавливалась, разворачивалась и смотрела через поля на юг, где линию горизонта пересекал только шпиль далекой колокольни. Порой я слышала, как колокол отбивает час.
Я смотрела на Ритин дом, льнущий к мастерской ее отца, и на огород дзии Мины. Вспоминая тетю, я неизменно представляла ее в огороде, согнувшейся над грядками с салатом или поправляющей обвитые фасолью колышки. Тетя могла вырастить что угодно. Папа говорил, что даже если она посадит сухую палку, то получит урожай.
В хорошую погоду в саду у нас вечно сушилось белье, которое вешали на веревку, натянутую меж персиковыми деревьями, накидывали на кусты и забор. Я представляла, как мама зовет меня помочь ей сложить простыни или ругает Эрнесто за то, что он замызгал белье грязными руками.
Наконец я поворачивалась к дому, бледные стены которого мерцали на фоне неба. Возле передней двери была маленькая табличка с выгравированным названием – «Парадизо». Мне нравилось водить ладонями по стенам, ощущая тепло, которое они впитали от солнца, и смотреть на мелких ящерок, перебегающих из щели в щель. Эрнесто говорил, что если оторвать ящерице хвост, то у нее вырастет новый.
Наша половина дома состояла только из спальни и кухни. Обе комнаты отличались простотой и скудостью меблировки. Стену кухни украшали рисунок углем – папа изобразил «Парадизо» – и цветная фотокарточка папы Пия XII со строгим лицом и в алой папской мантии. Свою часть дома мы называли «пристроем».
Дзиа Мина жила в основной части дома, отделенной от пристроя постирочной. Папа собирался превратить угол постирочной в ванную для нас, но несчастный случай на стройке эти планы сорвал. Сразу за постирочной была кухня дзии Мины, которая мне всегда представлялась сладко пахнущей джемом, что булькает в котле на плите, базиликом, свежесорванной петрушкой и мускатным орехом.
Лежа на монастырской кровати, я воображала, как поднимаюсь по ступеням «Парадизо» и поочередно обхожу комнаты: комнату дзии Мины с кружевными занавесками и большим распятием над кроватью; комнату Эрнесто с десятью оловянными солдатиками, выстроившимися на тумбочке; гостевую с двумя односпальными кроватями для редких случаев, когда нас кто-то навещал, и, наконец, нашу общую ванную. Как же я скучала по горячим
