Крысиха - Гюнтер Грасс
Лесорубы в два счета расчищают место для сцены. Полицейские распределяются и встают на охрану территории. За декорациями звукооператор включает магнитофон. Мы слышим мешанину птичьих голосов, среди которых различимы свеженарисованные зяблики, зарянки, певчие дрозды, а также иволга и витютени. Когда автомобиль специального назначения отъезжает, художника утягивает вместе с лестницей, так что последняя птица в расписном лесу, которая должна была стать неустанно кукующей кукушкой, остается незавершенной. Теперь лесничий обретает приветственный вид.
Потому что за проблесковыми маячками синего цвета подъезжает кортеж канцлера. На окнах лимузина раздвинуты шторы. Изумляются такому богатству природы. Канцлер высаживается вместе с супругой, дочерью, сыном, так же поступают министры и эксперты. Уже на месте пресса и телевидение. Как будто это имеет значение для новостного сообщения, СМИ отмечают, что канцлер несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Его свита делает то же самое.
Едва оказавшись на публике, сын канцлера тринадцати лет и дочь канцлера двенадцати лет вставляют в уши наушники. Обратив взор внутрь себя, дети кажутся отсутствующими, что беспокоит супругу канцлера. Однако ее увещевание – «Вы ведь так не услышите птиц в лесу!» – игнорируется, как и крутящаяся за декорациями магнитофонная пленка. (На мой взгляд, дети канцлера немного полноваты, однако они могут быть также худыми, как жердь, если наш господин Мацерат пожелает этот тип. Одежда, созданная по образцу облачения лесничего, объединяет семью: лоден, брюки на поясе, ботинки на шнуровке, пуговицы из оленьего рога.)
В то время как мужской хор и актеры в стороне незаметно протискиваются перед расписными лесными декорациями, министры и эксперты непринужденно собираются вокруг канцлера; среди них уполномоченный по вопросам лесов, рек, озер и воздуха министр Якоб Гримм, которого поддерживает его брат Вильгельм в качестве статс-секретаря.
Нам хочется сделать это историческое заимствование ради сюжета и народных аллюзий и дать возможность одетому по теперешней моде Якобу Гримму сказать брату: «Тут живописец Швинд вновь проделал хорошую работу». В ответ, как мы видим, Вильгельм Гримм печально улыбается. Оба брата умеют выражать свое стремление к вечно мужественному «тем не менее» так настойчиво, словно им нравится их неизменная неудачливость. Двое честных мужчин, которые в случае крайней необходимости готовы уйти в отставку, и тем не менее это два дядюшки-сказочника, которые научились подмигиванию: они издавна знают, как все выглядит за декорациями, но не ропщут, потому что постоянно стремятся предотвратить нечто более скверное.
В стороне полицейские обыскивают участников хора, ищут оружие. Признанные безопасными, певцы собираются на пьедестале. Дирижер хора, жестикулируя, побуждает певцов, которые исполняют песню «Кто тебя, о дивный лес, воздвиг так высоко над нами»[8], петь громче или тише. Канцлера тянет подпеть.
После того как они также подверглись обработке служебной безопасности, по сигналу братьев Гримм, которых мы впредь будем звать Гриммами, начинают выступление актеры в костюмах сказочных персонажей. Они одеты достойно и со вкусом на старонемецкий манер. Среди семерых гномов – благонравная Белоснежка. Около Спящей красавицы с веретеном – пробуждающий ее поцелуем принц. Под длинноволосым париком – это может быть только Рапунцель. Гензель и Гретель кланяются, делают реверанс и преподносят канцлеру и его супруге остроумные подарки: саженец ели, корзинку, полную желудей и буковых орешков, старую сияющую валторну. Раскрыв рты и вытянув губы, мужской хор поет «Гензель и Гретель заблудились в лесу…». Полицейские тоже наслаждаются пением хористов, которых ранее сочли безопасными.
Довольно выступлений: теперь говорит канцлер, обращаясь больше к присутствующим СМИ, нежели к своим министрам, уверенно читая с листа. Он воскрешает в образах мир без изъяна, мир, которому грозит беда. «Таким образом, нас вновь испытывает судьба!» – восклицает он, как будто у немецкого народа с незапамятных времен была подписка на испытания судьбой.
Так как мы хотим фильм, который, будучи немым, лишь время от времени помогает себе субтитрами, то видно, как шелестит воскрешаемый в речи канцлера лес без изъянов. В наплыве открывается лесной собор. Пасутся косули. Олень вспугнут. Со всех макушек деревьев падают цитаты. И как нельзя кстати мальчик опорожняет над уложенной на мох принцессой свой волшебный рог: цветы, стрекозы и бабочки…[9]
Поскольку навеянное всем этим настроение более возрасти не может, а происходить что-то должно, теперь, после заключительного предложения канцлера «Так живи ж и впредь, ты, немецкий лес!», которое дарует немому фильму достойный подражания лаконичный субтитр, в кадр впрыгивают канцлерские сын и дочь.
Полноватые или тощие, как жердь, они забрасывают отца подаренными им желудями и буковыми орешками. Дочь мнет старую сияющую валторну. Сын ломает саженец ели, достает из уха наушник, вскакивает на пьедестал и, делая публикой испуганных министров и экспертов, перепуганных актеров в костюмах сказочных персонажей и хористов, вновь смущенных полицейских и сотрудников службы безопасности в штатском, каждого стенографирующего журналиста, невозмутимых операторов, всех, включая Гриммов, произносит ответную речь.
«Ты опять вываливаешь какое-то дерьмо!» – кричит он канцлеру как отцу и воскрешает действительность. Появляются автосвалки и вереницы автомобилей, работающие заводские дымовые трубы, ненасытные бетоносмесители. Вырублено, выровнено, забетонировано. Идут пресловутые кислотные дожди. Пока строительные магнаты и заправилы крупных предприятий верховодят за длинными столами и в разговорах с глазу на глаз распутно обретают удовлетворительные банкноты в тысячу марок наличными, лес умирает. Он умирает публично. До высоты небес умерщвлены пока еще вертикальные стволы деревьев. Следовательно, мальчик недавно опорожнил над спящей принцессой, которая дремлет в ныне мертвом лесу, иной волшебный рог: мусор, жестянки с ядом, металлолом. Словно символизируя тем самым автомобильные выхлопы, он пускает газы в сморщившееся лицо принцессы: так много свинца в ветрах мальчика.
После заключительного предложения и субтитра сына – «Это – твой немецкий лес!» – действует дочь канцлера: ножом, украденным у лесничего во время короткой побочной линии действия, она перерезает все тросы, с помощью которых были подняты декорации леса. В замедленной съемке декорации рушатся. Ни одна нарисованная пташка не улетает, чтобы спастись. Ни одна косуля заяц еж не спасается бегством. Не только каркас из стальных труб, мертвый лес стоит на виду.
Теперь дочь выключает магнитофонную запись птичьих голосов. Тишина. Сухие ветки трещат, ломаются. Вслед за этим надувательством вспархивают вороны. Бродит страх, неочерченный: смерть.
Среди перепуганных актеров в костюмах сказочных персонажей Спящая красавица и пробуждающий ее поцелуем принц спасаются в хохоте. Вильгельм обращает к Якобу Гримму подходящую для субтитра фразу: «Боже мой! Так раскрывается правда».
Пока я пользуюсь продолжительным оцепенением от ужаса и представляю себе актуализированных в конце двадцатого века братьев Гримм, лишь иногда колеблющихся, столь же благоразумных, сколь и чувствительных, однако тайно страдающих от нехватки радикальности, короче говоря: либеральных Гриммов, которые теперь заламывают руки, наш немой фильм собирается с силами для нового действия: сын и дочь канцлера срывают с Гензеля и Гретель фуражку и чепчик, отбрасывают свои плееры, корчат рожи отцу и матери, а вдобавок и телевидению, и добровольно убегают, пренебрегая гриммовской редакцией сказки, в лес, как Гензель и Гретель.
Супруга канцлера кричит: «Ганс! Маргарита! Пожалуйста, вернитесь немедленно!»
СМИ осчастливлены. Журналисты диктуют своим приборам жесткие краткие тезисы. Фоторепортеры дают залп от бедра, фотографируя побег. Телевидение беспощадно все записывает. Побег детей канцлера задает начало истории. Однако канцлер мешает полицейским начать, как положено, преследование беглецов. Он кричит: «Двумя отщепенцами больше! Неблагодарные! Мы сможем это пережить». Он спасается в позе, которую считает исполненной достоинства, но не может воспрепятствовать тому, что его лицо искажает ухмылка, нуждающаяся в анализе.
В то время как удравшие неблагодарные отщепенцы, как можно догадаться, уже далеко среди мертвых деревьев, Вильгельм мог бы едва слышно сказать Якобу Гримму: «Видишь, дорогой брат, старые сказки все еще живы».
В пику катастрофическому настроению мужской хор торопливо
