Парадизо - Франческа Сканакапра

Я старалась не думать ни о солдатах, обыскивающих наш дом, ни о бомбах, падающих на нашу деревню, ни о том, что никогда не вернусь к родителям. Я думала о Рите и скучала по ней. Еще я думала об Эрнесто, о том, что если бы его не убили, а отправили в монастырь, он устроил бы там настоящий кавардак.

В монастыре Пресвятой Девы Марии я, безусловно, чувствовала себя в безопасности. Как и обещала мама, солдаты сюда не добирались, а в ночи не звучал грохот выстрелов. В горах царствовали тишина и безлюдье. Это было место, оторванное от всего мира, где война не проявлялась никак. Я не очень представляла, где нахожусь, знала только, что далеко отовсюду.

Глава 4

Первый школьный опыт я приобрела в монастыре. Многим из нас учебу пришлось отложить из-за войны, и в школу я прежде не ходила.

Уроки организовала сорелла Маддалена. Нас разделили на две группы – на умеющих читать и на не умеющих.

Буквы я выучила с папой, но до беглого чтения не дошла. Я могла прочитать свое имя, а также слова «яблоко», «груша», «картошка» и «капуста». Еще слово «Парадизо», потому что так назывался наш дом. К сожалению, ни одно из этих слов в тесте на чтение не пригодилось, и я попала в группу неумеющих, чему совсем не обрадовалась.

Сорелла Маддалена учила нас читать, составляя слова по буквам. Уже через несколько уроков я начала читать и была переведена в группу умеющих. Я быстро осваивала и письмо, вот только ни грифельных досок, ни бумаги, ни тетрадей у нас не было, поэтому писали мы углем на стене трапезной, а в конце каждого урока ее мыли.

За несколько дней я научилась без ошибок писать свое имя и «Аве Мария» на итальянском, а вскоре после этого и на латыни.

Попав в монастырь, я погрузилась в религию настолько, что начала постоянный внутренний разговор с Господом. Я рассказывала Ему о своих страхах и тревогах, но Он не отвечал мне, как, по словам сореллы Маддалены, отвечал ей. Когда я спросила, почему так, сорелла Маддалена объяснила, что Бог отвечает по-разному. Например, Он может посылать знамения. Сорелла Маддалена рассказала мне про Гедеона, который просил у Бога знамения. Вечером Гедеон расстелил на гумне состриженную шерсть и попросил Бога смочить ее росой в доказательство того, что Он его слышит, и, встав рано следующим утром, Гедеон выжал из шерсти целую чашу воды[3]. Однажды я решила повторить эксперимент Гедеона – вечером положила под кровать носовой платок, но наутро платок остался таким же сухим.

Сестры будили нас в шесть и строем вели в часовню, которая была самым холодным местом в монастыре. Зимой скамьи постоянно покрывала восковатая изморозь, и мы всегда видели пар от своего дыхания. Во время мессы сестры разрешали нам кутаться в одеяла, которые выдали всем девочкам на время переезда. Мы оборачивались колючими бурыми покровами и наверняка напоминали маленьких монахов, преклонивших колени в молитве.

Бдения в часовне никого особо не радовали, особенно утренние, ведь первые богослужения проводились до завтрака, и многие из нас спали всего несколько часов. Наши животы урчали от голода в такт молитвам, которые мы читали.

От ритмичного распева Salve Regina[4] и то и дело повторяемого нами Ora pro nobis[5] наши сонные глаза слипались еще сильнее.

Зевки встречались сестрами с явным неодобрением, а чрезмерно сонных девочек монахини награждали строгими взглядами. Зевающих часто и регулярно наказывали, заставляя раньше ложиться спать.

Меня приводило в восторг эхо, обитающее в часовне. Благодаря этому эху голос одной монахини звучал как голос трех сестер, а трио – как многоголосый хор. Я решила, что так Бог лучше нас слышит, но гадала, не наскучили ли Ему одни и те же клятвы, что повторяют изо дня в день. Еще я гадала, зевает ли сам Бог. Я спросила Его об этом, но, как всегда, ответа не получила, а потом чувствовала себя виноватой – разве можно приставать к Господу со столь легкомысленными вопросами?

Однажды после обеда нам велели собраться в трапезной. Сорелла Маддалена объявила, что у нас будет свой детский хор. Новость встретили со смесью радостного волнения и опаски, ведь подразумевалось, что сначала нам всем устроят проверку на умение петь.

Мы все знали слова «Аве Мария», так как слышали ее много-много раз, поэтому нас по одной подзывали к главному столу пропеть молитву с максимальным старанием. Прослушивание прошли все – требования оказались не слишком высокими.

На первых нескольких спевках сорелла Маддалена морщилась, но после нескольких усердных репетиций наше пение стало куда благозвучнее.

– Brave! Brave![6] – хвалила сорелла Маддалена. – Вы поете, как ангелы.

Праздник Непорочного зачатия Девы Марии, который приходился на восьмое декабря, сестры считали главным в году. К нему тщательно готовились, и наш хор натаскивали, чтобы мы не ошиблись ни словом, ни нотой. Ради репетиций нам целых два дня позволили пропускать молитвы.

Сорелла Маддалена вспыхнула от гордости, когда мы в унисон прилежно запели в часовне. Вечером того же дня мы дали концерт для пожилых монахинь в трапезной. Старая сорелла Брунильде кричала, что мы вопим, как полупридушенные кошки, и двум монахиням помоложе пришлось вывести ее.

Через два дня после концерта я проснулась без голоса и с раздирающей болью в горле. Я попыталась попросить Марию позвать кого-то из сестер, но не смогла издать ни звука. Меня тотчас поместили в лазарет.

Я простудилась. До того времени я на удивление успешно переносила разлуку с домом, но простуда лишила меня сил, я чувствовала себя несчастной, тосковала по родным, даже молилась о том, чтобы Бог забрал меня к себе. Моя однорукая куколка, которая превратилась в грязную тряпочку, не могла утешить меня.

Сорелла Маддалена навещала меня по нескольку раз на дню, приносила хлеб и бульон, которые я едва могла проглотить, так сильно болело горло. Она была моей единственной компаньонкой, когда я лежала в карантине, но, несмотря на все старания монахини, ласковые слова и прохладу влажных тряпиц, которые сорелла Маддалена прикладывала к моему лбу, я была безутешна.

Сорелла Маддалена поднимала меня с кровати, сажала к себе на колени, кутала в свою рясу, баюкала и пела колыбельные. Казалось, ее не смущает поток соплей из моего носа, оставлявший длинные пятна на ее наплечнике. Я прижималась к ней, к теплой жесткости ее шерстяной рясы, подчинялась баюкающему ритму ее пения. Любовь, которая исходила от сореллы Маддалены, была любовью матери. Я одновременно и благодарна