Том 5. Смерти нет! - Андрей Платонович Платонов
Отец засмеялся и выбил жар из трубки.
– Вот он какой у вас – этот Семен-Евсей. И не видел меня никогда, а одобряет. Вот личность-то!
– Он тебя не видел. Он выдумывал нарочно, чтоб дети не отвыкли от тебя и любили отца.
– Но зачем, зачем ему это? Чтоб тебя поскорее добиться?.. Ты скажи, что ему надо было?
– Может быть, в нем сердце хорошее, Алеша, поэтому он такой. А почему же?
– Глупая ты, Люба. Прости ты меня, пожалуйста. Ничего без расчета не бывает.
– А Семен Евсеич часто детям приносил что-нибудь, каждый раз приносил то конфеты, то муку белую, то сахар, а недавно валенки Насте принес, но они не годились – размер маленький. А самому ему ничего от нас не нужно. Нам тоже не надо было, мы бы, Алеша, обошлись, мы привыкли, но он говорит, что у него на душе лучше бывает, когда он заботится о других, тогда он не так сильно тоскует о своей мертвой семье. Ты увидишь его – это не так, как ты думаешь…
– Все это чепуха какая-то! – сказал отец. – Не задуривай ты меня… Скучно мне, Люба, с тобою, а я жить еще хочу.
– Живи с нами, Алеша…
– Я с вами, а ты с Сенькой-Евсейкой будешь?
– Я не буду, Алеша. Он больше к нам никогда не придет, я скажу ему, чтобы он больше не приходил.
– Так, значит, было, раз ты больше не будешь?.. Эх, какая ты, Люба, все вы женщины такие.
– А вы какие? – с обидой спросила мать. – Что значит – все мы такие? Я не такая… Я работала день и ночь, мы огнеупоры делали для кладки в паровозных топках. Я стала на лицо худая, всем чужая, у меня нищий милостыни просить не станет… Мне тоже было трудно, и дома дети одни. Я приду, бывало, дома не топлено, не варено ничего, темно, дети тоскуют, они не сразу хозяйствовать сами научились, как теперь, Петрушка тоже мальчиком был… И стал тогда ходить к нам Семен Евсеевич. Придет – и сидит с детьми. Он ведь живет совсем один. «Можно, – спрашивает меня, – я буду к вам в гости ходить, я у вас отогреюсь?» Я говорю ему, что у нас тоже холодно и у нас дрова сырые, а он мне отвечает: «Ничего, у меня вся душа продрогла, я хоть возле ваших детей посижу, а топить печь для меня не нужно». Я сказала – ладно, ходите пока: детям с вами не так боязно будет. Потом я тоже привыкла к нему, и всем нам было лучше, когда он приходил. Я глядела на него и вспоминала тебя, что ты есть у нас… Без тебя было так грустно и плохо; пусть хоть кто-нибудь приходит, тогда не так скучно бывает и время идет скорее. Зачем нам время, когда тебя нет!
– Ну дальше, дальше что? – поторопил отец.
– Дальше ничего. Теперь ты приехал, Алеша.
– Ну что ж, хорошо, если так, – сказал отец. – Пора спать.
Но мать попросила отца:
– Обожди еще спать. Давай поговорим, я так рада с тобой.
«Никак не угомонятся, – думал Петрушка на печи, – помирились, и ладно; матери на работу надо рано вставать, а она все гуляет – обрадовалась не вовремя, перестала плакать-то».
– А этот Семен любил тебя? – спросил отец.
– Обожди, я пойду Настю накрою, она раскрывается во сне и зябнет.
Мать укрыла Настю одеялом, вышла в кухню и приостановилась возле печи, чтобы послушать – спит ли Петрушка. Петрушка понял мать и начал храпеть. Затем мать ушла обратно, и он услышал ее голос:
– Наверно, любил. Он смотрел на меня умильно, я видела, а какая я – разве я хорошая теперь? Несладко ему было, Алеша, и кого-нибудь надо было ему любить.
– Ты бы его хоть поцеловала, раз уж так у вас задача сложилась, – по-доброму произнес отец…
– Ну вот еще! Он меня сам два раза поцеловал, хоть я и не хотела.
– Зачем же он так делал, раз ты не хотела?
– Не знаю. Он говорил, что забылся и жену вспомнил, а я на жену его немножко похожа.
– А он на меня тоже похож?
– Нет, не похож. На тебя никто не похож, ты один, Алеша.
– Я один, говоришь? С одного-то счет и начинается: один, потом два.
– Так он меня только в щеку поцеловал, а не в губы.
– Это все равно – куда.
– Нет, не все равно, Алеша… Что ты понимаешь в нашей жизни?
– Как что? Я всю войну провоевал, я смерть видел ближе, чем тебя…
– Ты воевал, а я по тебе здесь обмирала, у меня руки от горя тряслись, а работать надо было с бодростью, чтоб детей кормить и государству польза против неприятелей-фашистов.
Мать говорила спокойно, только сердце ее мучилось, и Петрушке было жалко мать: он знал, что она научилась сама обувь чинить себе и ему с Настей, чтобы дорого не платить сапожнику, и за картошку исправляла электрические печки соседям.
– И я не стерпела жизни и тоски по тебе, – говорила мать. – А если бы стерпела, я бы умерла, я знаю, что я бы умерла тогда, а у меня дети… Мне нужно было почувствовать что-нибудь другое, Алеша, какую-нибудь радость, чтоб я отдохнула. Один человек сказал, что он любит меня, и он относился ко мне так нежно, как ты когда-то давно…
– Это кто, опять Семен-Евсей этот? – спросил отец.
– Нет, другой человек. Он служит инструктором райкома нашего профсоюза, он эвакуированный…
– Ну черт с ним, что он такой! Так что случилось-то, утешил он тебя?
Петрушка ничего не знал про этого инструктора и удивился, почему он не знал его. «Ишь ты, а мать наша тоже бедовая», – прошептал он сам себе.
Мать сказала отцу в ответ:
– Я ничего не узнала от него, никакой радости, и мне было потом еще хуже. Душа моя потянулась к нему, потому что она умирала, а когда он стал мне близким, совсем близким, я была равнодушной, я думала в ту минуту о своих домашних заботах и пожалела, что позволила ему быть близким. Я поняла, что только с тобою я могу быть спокойной, счастливой и с тобой отдохну, когда ты будешь близко. Без тебя мне некуда деться, нельзя спасти себя для
