Теорема тишины - Александр Дэшли
Вот комната Профессора мне всегда была по душе, и поэтому я вошел в нее совершенно свободно. У Профессора книги не валялись на полу, а были бережно расставлены на книжных полках, и на письменном столе один поверх другого лежали огромные толстенные словари и справочники, раскрытые на каких-то мудреных словах на букву «ц». Было видно, что страницы чуть-чуть выцвели на августовском солнце и даже покрылись тончайшим слоем пыли. Поверх словарей был забыт раскрытый ближе к концу новехонький детективный роман. На прикроватной тумбочке, вместе с двумя истертыми до залысин бархатистыми очешниками, пузырьком с туалетной водой чайного цвета, старомодным носовым платком, обшитым по кайме шелковой серо-голубой ниткой, и пузырьком с какими-то таблетками лежали гигантский сборник рецептов и научно-популярная книжка с картинками об архитектуре древних цивилизаций.
Я поставил в эту комнату свой старый диван, когда еще не знал, что это комната Профессора, и застелил этот диван ярко-красным шелковым покрывалом с бахромой. Покрывало было вышито чуть сбившейся гладью, и на нем в шахматном порядке чередовались синие и зеленые птицы, и мне всегда казалось, что это несколько пестро. Вообще говоря, много что в комнате Профессора вполне могло бы выводить меня из себя — если бы только выводил меня из себя сам Профессор. Например, вся она была заставлена кружками, потому что Профессор имел нездоровую привычку в течение всего дня пить кофе или чай. И это не говоря о неистребимых круглых коричневых следах, которыми была испорчена практически вся находящаяся в его распоряжении мебель. Ланцелот время от времени смотрел на Профессора тяжелым взглядом и грозил ему выпадением зубов и гипертонией.
— Ты дикий человек, очкарик, — говорил он. — Ни у одного из моих парней нет таких желтющих зубов, как у тебя. Ты только вдумайся в мои слова! Даже у них зубы белее твоих! А ведь ты городской житель. У тебя водопровод, кафель кругом такой, что глаза болят, супермаркеты с зубными щетками за каждым углом. И даже это тебя не спасает — столько ты глотаешь этого вонючего мавританского зелья. Стыдись!
Профессор на это только виновато разводил руками — в одной, конечно же, шестая или седьмая за день кружка — и пытался уверить нас, что так ему лучше работается. Поскольку из нас он один был занят интеллектуальным трудом, нам приходилось быть к нему снисходительными и спускать ему с рук то, что он без конца таскает кружки из буфета, и сколько бы я ни сделал новых, на нас четверых их все равно никогда не хватало. Профессор заваривал себе чай в особых маленьких чайничках, которыми тоже до отказа была набита его комната, потом забывал про это и ужасно огорчался, когда заварка в чайничках плесневела. Каждая украденная чашка была аккуратно поставлена на растрепавшуюся на углах специальную картонную подставку с надписью «Копенгаген». У Профессора в комнате было светло, на узком подоконнике за ситцевыми занавесками вечно цвели фиалки, а над кроватью детскими пестрыми канцелярскими кнопками был прикреплен портрет какого-то средневекового ученого с безумными глазами. Профессор как-то называл мне его имя и объяснял, что считает себя его самым преданным последователем.
Милый Профессор! Когда он пришел в мой дом, я отвел ему самую светлую комнату с прелестными бледно-голубыми обоями в мелкий фарфоровый цветочек; я хотел, чтобы он видел дальние поля между стволов деревьев — а он все тосковал по лесу и не видел даже тонких ветвей рябины у самого своего окна, не видел, как ранней весной собирались на их кончиках холодные мягко мерцающие капли талого снега, не слышал, с каким звуком срывались они вниз, ударялись о водосточный желоб и разрастались в ручьи, как разрастается дерево из крохотного семени. Но я знал, что Профессор любит смотреть в окно на сад, и потому даже спрашивал его несколько раз, какие цветы лучше посадить.
Я везде распахивал окна и оставлял приоткрытыми двери: мне хотелось смешать воздух в комнатах моего дома, как краски на палитре. Я направился к Ланцелоту. Я не собирался у него задерживаться, всю его неприглядную обстановку я знал наизусть: пустые бутылки, свечные огарки в крышках от банок из-под малосольных огурцов, посреди комнаты — гладильная доска и водруженный на нее выключенный утюг, с доски до самого пола свисает безвольным рукавом темно-серая рубашка в клетку. Все это не менялось месяцами, только уменьшалось свободное место в вогнутом круглом щите, который никто никогда не видел спереди и который Ланцелот поместил у стенки, на удобном расстоянии, чтобы бросать туда винные пробки и крышечки от бутылок с пивом. Но, распахнув дверь, я увидел нечто новое: на кровати в скомканном белье валялась превосходная деревянная флейта, а я и понятия не имел, что Ланцелот музыкален. На флейте очень грубо и неумело были выжжены какие-то итальянские слова; я подумал, может быть, это из какого-нибудь сонета, ведь, как совсем недавно выяснилось опять-таки к моему изумлению, Ланцелот прекрасно разбирался в поэзии. Известно это стало в тот вечер, когда мы втроем — я, Ланцелот и Профессор — прятались в малой гостиной от Анни и Лидии, рассчитывая на то, что до лета эта комната считается закрытой. Мы сняли чехол с антикварного низкого столика и уселись вокруг него на пол с какими-то профессоровыми бумажками. И Профессор говорит:
— Дорогие друзья мои! Приближается счастливый день, праздник — день рождения Лидии, и я, так сказать, отважился, решился преподнести ей в знак моей глубочайшей симпатии несколько строк… Что уж говорить, я,
