Мальчик с чёрным петухом - Штефани фор Шульте

Итак, Бертрам пошёл наверх, на пригорок, чтобы напомнить семье об их общественном долге.

– Все зарублены топором, – рассказывал он потом. И радовался, что отныне и навсегда все станут смотреть ему в рот, а у него всегда будет о чём поведать.

Он в хижину, а там на него налетает этот чёрный дьявол – петух. Расцарапал ему лицо и руки. Бертрам упал на четвереньки и только тут увидел кровь.

– Всё было залито кровью. Вонь и трупы. Ад настоящий, скажу я вам, – говорил он.

– А что это было-то? – спросит кто-нибудь.

– Говорю же вам, они пролежали уже несколько дней. Уже черви в них завелись. Кишмя кишели. Бэ-э.

Он сплёвывал на пол, и его внук, поскольку уважал деда, тоже сплёвывал рядом. Дед похлопывал малыша по щеке:

– Хороший парнишка. – И поворачивался к остальным: – А эта скотина петух! Чёрт в натуральном виде. Не давал мне подняться.

– Но мальчик-то, – напоминал ему кто-нибудь.

– Да, он выжил. Один из всех. Должно быть, уже давно сошёл с ума. Вся эта кровь, эти развороченные раны, разваленное мясо, вы понимаете. Заглядываешь прямо в нутро тела. Какое уж там. Ребёнок наверняка уже свихнулся.

Но дитя не свихнулось и осталось в живых. Ему было тогда года три, и, видать, оказался он упрямым, раз выжил. Никто о нём тогда не позаботился. Да, трупы убрали. А к ребёнку никто не приблизился. Может быть, боялись петуха. От греха подальше. А может, просто поленились. Каждый подумал: почему я-то должен?

Но то, что мальчишка остался жив и был в своём уме, да, признаться, ещё и доброго нрава, это же уму непостижимо. Да и нестерпимо. Иной бы предпочёл, чтобы мальчишка не пережил все эти страсти, тогда бы людям не пришлось удивляться, гадать и стыдиться.

Довольствовался малым. Можно было мальчишке доверить скотину на целый день, а в качестве платы дать ему луковицу – и на том спасибо. Очень удобно было. Если бы ещё не этот страшный петух у него на загривке. Такой ребёнок – не дитя любви, какое там. Он сделан из голода и холода. На ночь он брал петуха с собой под одеяло, это все знали точно. И утром ребёнок будил петуха, потому что тот мог проспать восход солнца, и тогда ребёнок смеялся, а люди в деревне внизу слышали и осеняли себя крестным знамением, потому что ребёнок играет с нечистой силой и делит с ней ложе. Но скотину таки гнали на выпас мимо его хижины. И луковицу на всякий случай держали наготове.

3

Ольха, стоявшая в чистом поле, занялась огнём, обратилась в столб пламени и распалась в пыль.

А следующая молния предназначалась уже для Мартина. Вспышка боли пронзила его позвоночник и взорвалась в голове. На мгновение всё замерло, и Мартин гадал, то ли он уже умер, то ли ещё жив. Но тут же – или несколько часов спустя, он не мог бы точно сказать, – он снова пришёл в себя. Гроза к тому времени миновала. На небе только видно было, как тучи уползали по направлению к другому месту, а с этим они на сегодня уже управились.

Мартин попытался встать. Он даже немного поплакал от облегчения, что ещё живой, но, может, он всё же надеялся, что с этим покончено. С жизнью. Рядом с ним выжидал петух.

Позднее Мартин всё-таки добрался до соседней деревни. Разыскал там дом священника. На его теле не было ни одного сухого места, на его рубахе – ни одной сухой нитки. Зубы стучали от холода, не попадая друг на друга.

– Он такой тощий, – рассказывала потом жена пастора. – Когда мы сняли с него одежонку, под ней не оказалось почти ничего.

Она завернула его в пыльное одеяло и посадила у кафельной печи, возле которой уже сидели и другие дети. Собственные пасторские. Их недавно опять прибавилось, но некоторые ведь и умерли. Кормились здесь овсяной кашей. Пасторша приготовила миски с кашей и выставила их на припечку. Дети устроили вокруг припечки давку, толкаясь, и каждый норовил плюнуть в ту миску, в которой предполагал больше каши, чтобы никто другой из неё уже не ел.

Мартину всё это было удивительно. Он стучал зубами, тщетно пытаясь удержать улыбку на губах. Таких весёлых ребятишек он ещё не видел. В своей-то деревне все дети были пуганые. Ходили, втянув голову в плечи, и старались не попадаться под руку взрослым, чтобы не получить лишнюю затрещину. А поскольку Мартину это было тоже знакомо на собственной шкуре, включая и острую боль, когда от ремня лопается кожа на голой спине, то он уже не раз приходил к мысли, что без семьи-то оно даже лучше. Но такая семья, как у пастора, – такая была бы ещё ничего.

Каши ему пасторские дети не оставили, но был ещё суп. Жена пастора принесла миску и для него. Суп был жидкий, запах какой-то незнакомый, но Мартин всё-таки согрелся от еды.

Он наслаждался теплом. Петух забился в угол и угрожающе шипел, когда дети пытались приблизиться к нему.

Теперь Мартину пришла пора объяснить причину своего посещения. Он изобразил положение дел в деревне и передал соображения Хеннинга, Зайделя и Заттлера.

– Какие же идиоты, – сказала жена пастора.

Пастор моргал.

– А ты что скажешь на это, мальчик? – спросил он Мартина.

Мартин не привык к тому, чтобы спрашивали его мнение. И тут ему сперва пришлось прислушаться к себе, нет ли у него собственных мыслей в ответ на вопрос.

– Если Бог таков, как все говорят, то ему должно быть всё равно, отыщем ли мы ключ или просто вышибем дверь.

– Это хороший ответ, – оценил пастор.

– Но если я сейчас вернусь и передам этот ответ, Хеннинг будет очень недоволен.

– Но зато Бог останется доволен.

– Но как он узнает про меня? Ведь за меня никто не молился.

– Бог повсюду, и Он бесконечен. И что-то от Его бесконечности перепадает и нам. К сожалению, чаще всего это бесконечность глупости, например. Или бесконечность войны.

Но Мартин не чувствовал себя бесконечным.

– Его бесконечность мы вряд ли сможем уместить в себе. Поэтому она прорывается наружу, и по ней Господь нас узнаёт. По нашим следам. Понимаешь?

– Нет, – сказал Мартин.

– Ну, вот смотри… – Пастор поскрёб голову и вытянул пару волосков, держа их на свету. – Волосы,