Деревяшка - Александр Юрьевич Сегень
— Куда ты его, Лидия Николаевна? — спросил я, следуя за ними.
— Казнить его хочу, — ответила старуха надрывно. — Сругался он надо мною, над моею любовью.
— Да что случилось-то?
— Ну как же ж! С березой спуталси, прости, лешая сила! Раз я их застукала, вдругорядь, дык сколько ж можно?
— Как с березой?
— Да как же ж! Ходил к ней. Оно, конечно, их дело деревянное, а весной, недаром говорится, и пень зацветает. Но и мне ж обидно за всю мою заботу.
Мы вышли на небольшую поляну, расположенную неподалеку от дома. Там уже был составлен костер. Увидев аккуратно сложенные дрова и сучья, я от души пожалел деревянного изменника, но, поглядев на него, понял, что жалеть надо Ковыряеву. Вид у ее деревянного мужа был самый безмятежный и доверчивый, за ушами у него прорезались зеленые дурашливые листочки, такие же листочки выглядывали из-под мышек и начинали распускаться на груди. Из одежды на нем были только байковые женские штаны, которые Ковыряева поначалу приказала снять, потом вспомнила о моем присутствии, отменила приказ и велела мужу полезать на костер и сидеть смирно. Он исполнил ее приказание, причем подмигнул мне и даже как-то лукаво ухмыльнулся, насколько это возможно при полном отсутствии рта. Забравшись на вершину костра, он разлегся на поленьях и с веселым выражением маленьких своих глаз ожидал казни.
— Ну что, добился своего? — сказала ему Ковыряева. — От законной жены лютую погибель принимаешь. Понесло тебя, дуралея. Деревяшка, а туда же...
Зло плюнув, Ковыряева стала разжигать спички, но они отсырели в ее сыром болотном доме и никак не зажигались, только обдирали фосфорные бока коробки. В сердцах Ковыряева бросила спички к дровам, щелкнула ногтем о ноготь и воспламенившимся собственным указательным пальцем разожгла костер. Дрова как-то неестественно дружно занялись, и в одно мгновение деревянный Ковыряев очутился весь в огненном столбе. Старуха сунула в рот опаленный палец и, отвернувшись, зарыдала. Я смотрел, как обугливается, хитро ухмыляясь, деревянный Ковыряев, и на душе у меня было тоскливо. Отвалились руки, откинулась голова, распались в разные стороны пожираемые огнем ноги, и вот уже весь Ковыряев смешался с костром так, что нельзя было отличить, где он, а где дрова.
Ковыряева медленно поплелась к дому. Постояв еще немного, я дождался, пока костер с неестественной быстротой догорел и погас, и решил, не заходя теперь к Ковыряевой, уйти домой.
Летом я несколько раз приходил к ней, но ее не было — видно, где-то бродила. Однажды я наткнулся в лесу на увядшую молодую березу, и как-то невольно подумалось: «Уж не с этой ли?» А потом подумал: да мало ли увядших без времени деревьев. Однако, всякий раз встречая засохшие березы, я чувствовал — нет, не эта. Та, та, первая.
В конце новой осени я как-то снова забрел к Кукушкину оврагу. Ковыряева была там. Она просто сидела на дне оврага и смотрела в никуда.
— Ковыряева! — окликнул я ее. Она не отозвалась, и я спустился к ней в овраг. — Лидия Николаевна, ты что тут сидишь?
— Сижу, — ответила она печально.
Я сел рядом с нею. Мы долго сидели молча. Наконец я сказал:
— Что уж, мало ли в лесу корней?
Она промолчала.
— Наворожи себе нового-то, да и живи с ним до весны.
— Вот и наворожи, — глухо отозвалась Ковыряева. — Чего ж ты вдругорядь не женисси? А?
На сей раз промолчал, потупившись, я.
— То-то и оно, — сказала Ковыряева. — Душа-то, она не механическа, к ей запчасти не купишь.
Мы снова долго молчали, потом я встал, положил на плечо старухе ладонь, подержал так, потом начал подниматься из оврага. Наверху меня встретил сухой и холодный, уже почти зимний ветер, который обжег мне лицо и дал почувствовать, что на щеках у меня слезы.
