Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий
Второй подстрочник: все умещается в величину разницы между почти, казалось бы, синонимами — «все» и «каждый». Все люди — это же и значит «каждый человек». Но это только кажется. Пока жизнь сильна в тебе, ты представляешь свою смерть взглядом «всех», где потеря одного, пусть и «тебя», ничего не меняет в общем потоке жизни; но как только ты даже слегка, но вживую — вмертвую — чувствуешь пожатие командоровой десницы, — моментально меняется ракурс зрения, смотришь не взглядом «всех», но взглядом «каждого», одного из «каждых», именно же твоим и только твоим взглядом — и как тогда страшно меняется открывшаяся картина, и куда деваются «все»!)
Посмертная слава — вот вздор так уж вздор. Похлеще всех остальных…
Не она одна осознавала: Смерть — имя существительное и по праву требует серьезного отношения к себе. Были и другие, среди них великие; они куда раньше ее — разве ей с ними равняться? — совсем молодыми в упор, заворожено на нее глядели — и не могли оторваться. И что удумали? И пусть у гробового входа-та-ра-ра-ра-ра-ра играть, и равнодушная природа чего-то вечною сиять. Пушкин. Неправда, Пушкин. Не «пусть», ничего не «пусть»! (Не всегда и ты прав… или — сам себе зубы заговариваешь?.. Опомнись, о ком ты?.. Ты понимаешь, о ком? А что, разве и он не живой смертный человек, и разве я не живой смертный? Он уже умер, а я еще нет. Почему я должна соглашаться, если не согласна? Вот бы его, когда он умирал, спросить). Другой, не такой, но тоже великий, тот сказал лучше: «Но не тем холодным сном могилы я б желал навеки так заснуть». Вот именно, «не тем», совсем не тем. Заснуть навеки, но быть живым. Это выход из того положения дел, при котором бесконечная жизнь невозможна, да и не нужна — если она сейчас едва справляется с жизнью, то каково же будет ей и какова же будет она всего в какие-нибудь двести пятьдесят, — а смерть невозможно страшна. Да, именно так. Он был молод, совсем мальчик, но разумом не хром, и сказал то, что чувствовала и она в свои под девяносто. Если бы Галя Абрамовна была — поэт, она бы именно такие вот гениальные стихи и писала и так бы утешала себя… довольно долго, в отличие от гениального мальчика, который умел писать такие стихи, а жить не умел; долго-долго, пока маячила бы впереди большая жизнь с маленькой точкой в конце… да, а потом точка выросла бы у нее на глазах в пропасть без дна, а ее большая жизнь уменьшилась бы до маленького камушка-песчинки на самом краю этой пропасти — и тогда б она быстро сообразила, невзирая на дряхлость рассудка, как соображает сейчас, что заснет вот-вот, ее, песчинку, сдунет туда при малейшем дуновении ветерка, и заснет именно тем, именно холодным сном могилы, и тут перестанешь шутки шутить, милая моя, тут…
Самоосуществление. Ха. Перед лицом Смерти. Три ха-ха. Так пятилетний ребенок борется с отцом, крича: «Я тебя заборол! Я сильнее!». Только вот Смерть — не любящий папа. Она не такая киса, чтобы, ласково шутя, ложиться на лопатки (уф, холодно; что-то не греет и пуховый платок).
А еще о чем говорят — о назначенье. Как это?.. о «нравственном долге». Однако она вроде бы никогда ни у кого не одалживалась. Разве что должна была матери — так она по-человечески с ней и расплатилась, содержа ее десятки лет до самой смерти и затем похоронив честь по чести. Может быть, задолжала Алексею Дмитриевичу — да, так; за неверность ничем, никакими деньгами не расплатишься. Разве многолетним чувством вины, если это имеет хоть какое-то отношение к отдаче долга… Но — кому еще? Жизни — за то, что она вообще родилась? Так она же и платит жизнью, и совсем скоро выплатит все до копейки. Что — до копейки? Если учесть, что вместе с жизнью ей дали в придачу неотъемлемые от жизни страданья, можно сказать, что свой долг она возвращает с процентами. Но смысла выйти из ничего вначале, чтобы стать в конце Ничем Навсегда, смысла в том, чтобы, выполняя свое назначение, вылечить и наставить зубов людям, которые уже стали Ничем, и чтобы на эти деньги содержать семью, которая давно стала Ничем, по-прежнему не видно… Другого же назначения ей не дали — по крайней мере, она за собой никакого более высокого призвания не числила никогда, без дураков.
Зачем? Зачем? Зачем?
Но человек — издеваясь, говорят эти уколы и крючья, — человек еще в долгу и перед будущим. Но чем этот будущий так уж лучше тебя сегодняшней, что ты должна, живя, все время думать о нем, а не о себе? И потом, если конечного получателя у этой эстафеты нет, все так и живут ради следующего — то кому и зачем мы, я и все, отдаем? Нет ответа. А если он есть, этот конечный получатель, которому уже не надо отдавать, а только тратить все, полученное от сорока сороков пред-идущих, — то сможет ли он столько потратить? На что ему столько? Не спать же на сундуке с накопленным добром, как мама ее Софья Иосифовна. Да, куда он все это денет? Как всем этим распорядится?
Немыслимо. Лучше уж каждому приобретать и тратить свое, чем доверить все невесть кому… и уж во всяком случае не может эта ничем не гарантированная, неизвестно кому (вдруг он будет глуп, эгоистичен, недобр?) адресованная передача из рук в руки стать целью моей единожды данной жизни. Да. Но если опять вернуться к себе, и только, — тут ты уже знаешь, тут все более разумно, но не более. Что в лоб, что по лбу — опять и опять реникса. Дичь.
Зачем? Зачем?
А вот, вот оно; незачем и воспарять высоко и далеко. Вот рубашка, что ближе к телу: бессмертие в детях. Это женское — родить. И мужское: чтобы мальчика. Да, против голоса крови — что скажешь? Она вот тоже, как и все, хотела — и родила; и та, которую она родила, умерла. Ну и вот что она скажет. Кровь, переливающаяся из жил в жилы, не вода. Это так. Но верить в это переливание крови
