Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков
Родители по сей день уверены, что меня спас брат. Что именно он вытащил меня из пруда. Правда, об этом я не стал рассказывать Инге и Маруте.
– Представляете заголовок в газетах? – смеялся я. – «Гиппопотам съел мальчика!»
– Бегемот, – без улыбки сказала Инга.
Ее мать принесла чай и розетки с клубничным вареньем, принесла на подносе. У нас тоже был поднос, только не мельхиоровый, а жостовский, с мрачными цветами на траурном фоне. Какие-то хищные хризантемы, что ли. Поднос стоял для красоты на пианино. На пианино, к слову, у нас тоже никто не играл. На верхней крышке, покрытой кружевной салфеткой, в строгом, почти армейском, порядке расположились фарфоровые фигурки, привезенные из Германии, – трофейные пастушки́ и пасту́шки, окруженные улыбающимися овцами. Коллекцию дополняли веселые трубочисты в высоких цилиндрах, развратная торговка фруктами – круглая грудь румянее яблок в фарфоровой корзинке, мальчик с терьером и маркиза, кормящая павлина. У всех наших знакомых, кто служил в Германии, были выводки таких же фарфоровых людишек.
Латышский дом удивил аскетизмом. Не бедностью, а какой-то чуть ли не показной простотой. У них даже не было люстры. На белом проводе болтался плафон молочного цвета, казенный, как в какой-нибудь больнице. Мебель – стол, стулья, буфет и шкаф – напоминала монастырскую обстановку. Ни затейливой резьбы, никаких завитушек – простое дерево. Из таких же сосновых досок, светлых, некрашеных, был и пол. Перед дверью валялся деревенский половичок с простецким узором. Пустые стены, без ковров и картин, казались голыми, как в тюрьме.
– Хлеб утренний. – Марута двинула ко мне плетеную корзинку с ржаным ломтями. – Там, это… как это?
Она что-то сказала Инге по-латышски.
– С тмином, – перевела та.
– Вкусно! – спешно отозвался я. – Очень вкусно!
Я не лукавил. Хлеб, еще теплый и пахучий, я намазывал маслом. Прежде чем откусить, вдыхал аромат поджаристой корки. Горькая корка хрустела, деревенское масло таяло. Клубничное варенье можно было выставлять на ВДНХ: ягоды одна к одной, светились изнутри, как рубиновые лампочки, – вкуснее варенья я в жизни не пробовал. Чай… впрочем, чай был обычным. Болтая, я опустил в чашку один за другим кусков пять сахару. Или шесть.
После в прихожей, в темноте, я натягивал сырые и тяжелые сапоги. Возился, придумывая, что сказать. Я должен ей что-то сказать, но что, правду? Про майора Воронцова? Про отрезанные груди? Про ее отца? Но как? Как такое вообще можно выговорить? Как?
Мать ушла на кухню, зазвенела там тарелками. Инга стояла рядом, молчала.
– Нет, – сказала она вдруг.
– Что? – Я выпрямился. – Что «нет»?
Прекрасно понимал, о чем идет речь, просто оттягивал время.
– Что – нет? Почему? – Я схватил Ингу за руки. – Почему?
– Не кричи.
– Я не кричу!
– Все. Иди.
– Да не кричу я! – заорал я. – Не кричу! Не понимаю, как ты… Как ты? Вот так, да? Иди, да?! И все!
– Не кричи.
Она выпрямилась и стала строгой и совсем чужой. Я из всех сил саданул сапогом в дверь. Дверь с треском распахнулась настежь. На улице уже сгущались лиловые сумерки.
– У меня никого нет! Кроме тебя…
Инга разглядывала мое лицо.
– Никого! Кроме тебя, нет никого – ну как же ты не понимаешь этого, это так просто: никого на свете! А ты – иди! Куда иди? К ним? К ним?!
Я в негодовании замотал головой.
– Они же не дадут, они будут препоны и рогатки! Палки в колеса! Бежать отсюда сломя голову, нестись отсюда – да– да, на край света, к черту на рога, на куличики, в Америку, на Аляску, на Северный полюс! На Землю Франца-Иосифа!
– Какого Иосифа?
– Да какая разница? Франца! Франца!!! Майор этот проклятый, Женечкин папаша Воронцов, он же не даст, и мой отец! И Валет! Нам их не победить – орда, армада, македонская фаланга, их только обманом, хитростью, уловкой – как же ты… Неужто не понимаешь?! Кости, как сучья под каблуком, по костям, по костям – и дальше-дальше, не оглядываясь! По головам, по душам! Я с ними всю жизнь, знаю их, как не знать, они ведь всегда правы, а я всегда виноват – всегда! Всегда виноват!
Я запнулся и замолчал. В коридоре стояла ее мать. Инга отвернулась, она смотрела в сторону, в угол. Точно нас застукали за чем-то неприличным. Мое лицо горело, до меня дошло, что я плакал, – слезы текли сами собой. Сорвав с крючка шапку, я снова пнул входную дверь.
Уже вовсю синел вечер. Я быстро пошел, не оглядываясь, зло воткнув кулаки в карманы. Спина превратилась в огромное ухо. Не уходи! подожди! ну где же твой этот крик? Дверь громко хлопнула – бах! Ах, вот как! Вот, значит, как!
Я прибавил шаг, почти бегом выскочил на проклятую Комсомольскую улицу.
Все! Значит, все!
Сырая латышская окраина, слепые фонари, слепые окна – проклятый Кройцбург! Чертова Латгалия! Будьте вы все прокляты!
14
Я шел наобум, куда глаза глядят. Значит, все! На сапогах белели разводы засохшей соли – как плесень. Попадались вечерние прохожие, одна женщина опасливо отшатнулась: оказывается, я продолжал вполголоса что-то бормотать. «Ну и пошли вы все к черту!» – крикнул я ей вдогонку.
Приморозило, на фиолетовом небе проклюнулись хилые звезды. Под фонарями мостовая блестела, как кованое железо. Я шагал по замерзшим лужам, со злорадством топал, хрустя нежным стеклянным ледком.
Зажглись окна. Откуда-то потянуло подгоревшим луком. За занавесками горел оранжевый свет, где-то играло радио. Я поскользнулся и чуть не грохнулся. Удержал равновесие и пошел дальше. Ну и пошли вы все к черту! Со своим луком, со своим Чайковским!
Меня вынесло к автобусной станции. Несколько человек с авоськами и сумками ждали под навесом. От лампы дневного света их лица были сизыми, как у мертвецов.
Уехать к чертовой матери!
Я подошел, вытащил из карманов деньги, пересчитал – два рубля с копейками. На билет должно хватить.
– Куда автобус? – спросил я у тетки в очках.
– Даугавпилс. Семь сорок. – Она поставила сумку, посмотрела на запястье. – Через двадцать минут.
На месте стоять я не мог. В зале ожидания, промозглом помещении с крашеными лавками, было пусто. Воняло селедкой, под
