Цеце - Клод Луи-Комбе

его непобедимости, его неприкосновенности — и что конечная победа по праву отходит к нему как к единственному в мире благородству. И всё же, несмотря ни на что, исподволь начинает провидеться, что в поставленных вопросах немало пустопорожнего. Вопрошающий разум дрожит от холода в своем непомерном вакууме. Радужно расцвеченные светом знания одно за другим гибнут, не нарушая тишины, слова. Проступает вся тщетность речи. Внезапно открывается, что говорить можно только в одиночку и только одному, что рассказывается невесть что и только для того, чтобы помешать времени быть таким, как есть, чтобы забыть о ребенке, чья голова, если придет в движение, неумолимо выставит напоказ настолько исполненный ужаса, страдания и страха лик, что наконец утвердится конечная истина всех истин, абсолютная, нерушимая и смертельная: очевидность безумия. Перед ней сдуваются рассуждения, фальшивят воспевающие Бога слова; слова, возводящие мир, уничтожают всё, что хотят возвести; все завоевания глагола идут прахом. Начинается царство столь глубокого и столь первобытного мрака, что ночь варваров кажется рядом с ним лучезарным полуднем. Оно... Но сказать что-то невозможно. Сказать нечего. Можно было бы спастись, если бы удалось сказать, что это. Но, собственно говоря, кому перед этой невыразимой детской вещью со скрытой физиономией всё еще может прийти в голову мысль, что есть хоть какой-то шанс на спасение? (Действительно есть слова, которые надо уничтожить, слова, которые никогда не должны были бы существовать, если бы изначально была проявлена хоть какая-то искренность по отношению к самому себе!) В любом случае, нужно смириться и признать, что отныне единственным описываемым пейзажем будет скрытое лицо ребенка, а единственным постигаемым временем — время неизбежное. Ибо всё остальное исчезло со сцены. Рассеялись случайные обстоятельства. Побочные формации иссохли на месте или пожрали сами себя. Мир чист. В каком-то смысле задача неизмеримо упростилась, поскольку надо найти подступы к одному-единственному объекту. Начинает вериться, что есть шанс дойти в этом до самого конца. И после такого удовлетворения можно будет перевести дух. (Редкое, изысканное наслаждение, возможно всеобъемлющее наслаждение, наслаждение, которого достанет раз и навсегда, должен доставлять тот факт, что имеется одна-единственная вещь, все аспекты которой во всех своих измерениях были раскрыты, вещь, о которой больше нечего сказать, нечего, абсолютно ничего. Но в тоже время рассматриваемый здесь предмет является самим выражением тревоги и даже, при наихудшем повороте дел, агонии. Как вообще можно говорить о наслаждении? Кому может прийти в голову озаботиться наслаждением?) Мир чист. Мальчик уже не более чем одна огромная голова. Уже не различить его тела. Тем не менее, хотя оное, судя по всему, отсутствует, всё же не возникает ощущения нехватки, ибо вовсе не кажется, что голова, собственно говоря, отдельна. Она ничуть не напоминает ни ту, что скатывается поутру в опилки с гильотины, ни тем паче ту, что подносится среди бела дня на блюде мученичества. Она, напротив, наводит на мысль о жизненной мощи, о своего рода накопленной силе, словно тут сосредоточена вся энергия индивида, вся его жажда жизни, чувства и почему бы нет — знания. Всё это, несомненно, и наполняет и раздувает голову изнутри; судя но внешнему виду, ее так и распирает чересчур тучная мякоть, чересчур тяжелые вены, чересчур напряженные мышцы, чересчур натянутые нервы — так и должен выглядеть слишком далеко зашедший в своей чрезмерности орган, переросший и перезревший, как те гибридные плоды, которые не возбуждают настоящего аппетита, а, скорее, вызывают у слишком усталых душ любопытство и вслед за тем отвращение. Видимая со спины, ибо лицо, слава богу, пребывает в тени, сия конфигурация плоти не позволяет различить то, что можно было бы назвать ее частями. Непривычно кургузый и массивный затылок исчезает в гуще густой, неухоженной шевелюры со спутавшимися во всех направлениях прядями — ах! до чего же она черна! чудовищно черная, чудовищно густая, пронизанная отблесками, обуреваемая вплоть до самых корней побуждениями, чей вредоносный, яростный, несуразный характер легко предугадать: голова волка и голова крысы, голова, чтобы рыть, выросшая для исполнения заданий столь же помпезных, cколь нeпpиглядных, с распущенной в знак всеобъемлющего бесстыдства гривой, голова собаки, голова ночи, голова всего того, что может пойти ко дну и, погружаясь, наполниться. Ибо если эта голова — голова, не надо забывать, ребенка — кажется неподвижной и как бы уже мертвой, вместе с тем известно, что она погружается, что у нее призвание ко всему вязкому (к неопределенным стихиям, созданным для того, чтобы на них скользить, которые, не оказывая никакого сопротивления давлению, завладевают вами и более не отпускают, когда вам мнится,что вы распоряжаетесь ими по своему усмотрению, на свой вкус, свысока — как господин невнятного королевства, где вы всего-то — кто знает? — приблудный лунатик или прожорливый раб), что она неощутимо, но постоянно движется, приближая и углубляя зоны пространства, слывущие неисчерпаемыми, апоплексические, гипертрофированные и скандально щедрые районы — районы, установить и очертить которые не удастся, но их существование необходимо, чтобы понять:эта голова — опять же голова ребенка — здесь, и она выставляет себя, скрытничая, напоказ, прячется, раздуваясь, тянется и, не двигаясь, расцветает, как дерево, как плод, безмолвно проживая мистику взрастания и развертывания, превращающую всякое движение к периферии в строго внутреннее приключение, всякое развертывание — в свертывание вокруг своего собственного центра, своего драгоценного, своего незаменимого центра, словно для того, чтобы гибель (возможная) никогда не оборачивалась убылью. Впрочем, именно под знаком этой ностальгии и нужно понимать связь липкой стихии с идеей призвания, к свидетелем которого может стать голова ребенка, одинокая, поразительно огромная голова, зарывшаяся в свою тайну. Дело в том, что, по сути, при некоторой углубленности опыта, любая клейкость оправдывает переход и участие, не требуя при этом разрыва с самим собой, отказа от собственного места, не требуя отступничества. Тем самым у этой головы есть все основания сохранять неподвижность; у нее есть все основания замкнуться под массой представленной в виде беспорядочно спутанных черных прядей шевелюры; у нее, наконец, есть все основания пребывать там, пребывать в одиночестве и при этом оставаться головой ребенка — ибо, даже погрузившись, даже расширившись в стекловидную влагу объемлющего пространства, которое без остатка ею обладает, она полностью, во всей своей полноте остается собою и в то же время свободна для чего угодно. Как, поистине, счастливо детство того, кто отдается всем изменчивым переливам жидкости, ни на миг не отказываясь от своей целостности: никогда не давить на вещи, смириться с тем, что служишь им игрушкой, существовать так, будто тебя нет, и в этих рамках всецело собою владеть. Таково удовлетворение