Наследие - Мигель Бонфуа
В ту же минуту Марго и Иларио Да вышли на частично замощенную площадь. Посередине, в окружении двухэтажных зданий с оклеенными объявлениями стенами, стояла на пьедестале голова Винченцо Беллини, локоны из меди Чукикамата словно развевались на ветру — памятник был выплавлен в честь концерта Маэстро почти шестьдесят лет назад. Два человека снимали статую с постамента, и Марго, внезапно охваченная дурным предчувствием, прерывистым голосом сказала:
— El Maestro ha muerto[33].
В течение девяти дней в дом тянулась длинная вереница людей, поскольку каждый житель Лимаче счел своим долгом отдать дань праху покойного. На кровати с четырьмя колоннами Иларио Да увидел мраморный профиль Маэстро, и ему показалось, что у прадедушки такое же бледное лицо, как то, что печатается на фабричных гостиях. Он не успел познакомиться с покойным и не мог скорбеть о потере, но достаточно знал о приличиях, чтобы хранить молчание на протяжении всей церемонии, и наблюдал за похоронами, которые вскоре послужат для него импульсом к творчеству.
Зато Марго, которая провела у гроба всю ночь, оплакивала деда больше, чем отца. Внезапно ушел из жизни единственный человек, который в детстве отдавал должное ее творческим устремлениям. Марго удивило, что он такой маленький, старый и сморщенный, от прежнего облика остались только растрепанные волосы и внешность моряка из Сета. Шепча ласковые слова, она заботливо подняла воротник его пиджака, погладила лоб и поправила галстук-бабочку, который надели ему навечно. Она с ужасом наблюдала, как тело переносят с кровати в гроб, украшенный позолоченными гвоздями, и, мирно вложив Этьену в руки дирижерскую палочку, помещают туда же, как библейскую святыню, голову Беллини, чтобы скульптура композитора лежала вместе с тем, кто распространил его музыку до предгорий Кордильер.
К величественной похоронной процессии присоединилась вся деревня, провожая в последний путь единственного композитора, которого Лимаче видела на своем веку, однако ни одна нота не прозвучала. Память человека, долгое время ублажавшего уши самыми громкими звуками, которые слышали эти места, жители решили почтить тишиной и сопроводили его гроб без фанфар, и отсутствие музыки еще две недели держало всех в напряжении. Похоронили музыканта под склоном холма за оградой кладбища, как будто существо, витавшее между небом и землей, и на стеле выгравировали всего одно слово: Maestro — и позолоченный скрипичный ключ. Через десять дней на площади вместо головы Беллини поставили бюст Этьена Ламарта.
На следующий день Иларио Да проснулся с непреодолимым желанием запечатлеть увиденное в тетради, подаренной ему Ауканом. Поначалу он писал, чтобы раз влечься, но затем это занятие стало источником удовольствия, а потом и некой потребностью. Едва он начинал выводить слова на бумаге, как собор его духа заселялся персонажами, что врывались туда, как на торжество, создавая целую страну сказок и баталий, которую автор, испытывая эйфорию, обогащал с такой легкостью, что заполнял следующую страницу, не закончив предыдущей. Почерк у мальчика был мелкий, убористый, буквы теснили друг друга, словно спешили вперед, размахивая длинными хвостиками над и под строчками. Без петель, без росчерков, прописные высокие и тонкие, все шпаги да кресты, как будто нетерпеливые чернила впитали жар его крови.
В восемнадцать лет Иларио Да усвоил манеры экзистенциалистов — фетровое пальто в клетку, многозначительный вид, вечная сигарета в углу рта и семнадцать чашек кофе в день. При этом он мог часами задерживаться на какой-то подробности, не теряя нити повествования, и обнаружил в себе неисчерпаемый источник сюжетных поворотов. Он был столь же чарующим оратором, сколь лукавым предсказателем судьбы. Он умел держать паузу, использовал молчание для создания напряжения, утаивал эмоции персонажа, чтобы не нарушать динамики, объяснял без слов, изобретал хитрые ходы, чтобы вновь повысить накал и нарисовать такой зримый и достоверный пейзаж, что у слушателей создавалось впечатление полной включенности в историю.
Используя все эти способности, он издавал у себя в университете еженедельную стенгазету, которая служила студентам источником информации. На подбородке и на туловище у него росли жесткие, как проволока, густые волосы. Он отпустил темные усы, на кончиках желтые от табака, и преисполнился той же страстью к политике, какую обычно испытывают художники к искусству.
Примерно в то же время Иларио Да познакомился с Педро Клавелем, деятелем Революционного левого движения Венесуэлы. Это был энергичный костлявый брюнет с лицом цвета охры и пышной, похожей на пальму шевелюрой; его мозолистые ладони и щербатая кожа свидетельствовали о годах, проведенных в тропических горных лесах. В начале диктатуры Переса Хименеса он взял на вооружение взгляды сторонников Кастро, не будучи крестьянином, боролся за аграрные реформы, чудом спасся от смертной казни в Никарагуа, и весь его опыт, столь же опасный, сколь и волнующий, привил ему воинственную веру, что времена день ото дня становятся все тяжелее и суровее.
Иларио Да встретил Педро в кафе под названием «Теплый угол», где днем по четвергам группа молодых активистов — кубинских социалистов и аргентинских борцов с режимом — собиралась за бутылкой вина и жареными пирожками эмпанада, чтобы обсудить забастовку на медных рудниках, остановку работы водителей грузовиков и попытки дестабилизации общества. Однажды утром, увлеченный беседой об авторитарном либерализме, Иларио Да отправился вместе с Педро Клавелем в его дом в большом пригороде Сантьяго. Педро жил в пристройке в глубине заднего двора, заполненного свиньями и кроликами. Он показал гостю свою убогую библиотеку: три полки над кроватью, заваленные какими-то листами и небрежно нацарапанными зашифрованными письмами. Упомянул свою семью из Маракайбо, жену Селесту, красавицу-сестру по имени Венесуэла, с которой Иларио Да суждено будет встретиться много лет спустя в Париже.
Затем разговор зашел об опасности диктатуры либералов и о том, как важно подготовиться к любым неожиданностям. Педро был примером ума и храбрости, а когда он пламенно заговорил о своей прежней борьбе, Иларио Да поразился его скромности. В тот период молодые революционеры передавали из рук в руки опубликованную в Сантьяго книгу Николая Островского «Как закалялась сталь», обложка которой была сделана из вторсырья, так что на задней стороне можно было видеть обрывки старых счетов. Единственный экземпляр Педро Клавеля превратился в кипу обтрепанных листков, побуревших от дождя, с пятнами от раздавленных москитов и с комментариями на полях — и этот памятник человеческой пытливости он с советской торжественностью протянул Иларио Да.
— Нашей партии нужен такой человек, как ты, — сказал Педро.
Иларио Да не смог скрыть удивления:
— Какой партии?
— Революционному левому движению, — понизив голос, ответил Педро
