Рассвет сменяет тьму. Книга вторая: Восставшая из пепла - Николай Ильинский
X
С нескрываемой радостью жители Нагорного встретили весть о раздаче им хлеба по пять пудов на каждого члена семьи, включая стариков и младенцев. Полицаи, выполняя соответствующее указание, вовсю трезвонили о невероятной щедрости немецких властей, расхваливали старосту, который, дескать, добился от оккупантов такого подарка.
— Что я подумал, мужики, — делал Свирид Кузьмич хорошую мину при плохой игре, — подойдут близко наши… — Сказав это, он опасливо оглянулся по сторонам и повторил: — Подойдут, думаю, наши… — На слове «наши» он сделал ударение. — Завяжется бой, неровен час угодит снаряд в склад — сгорит весь хлеб до последнего зернышка… Пришлось мне долго уговаривать кого следует в комендатуре, даже бургомистра Фрола Емельяновича подключил… Согласились!..
Иной раз староста лично помогал насыпать в мешки зерно пшеницы, втайне кляня нагорновцев, нутром своим ощущая, что, несмотря ни на что, они все равно ненавидят и презирают его. Наедине с Егором Даниловичем он отводил душу, раскрывал наболевшее.
— Я бы этим краснопузым дармоедам, задрипанным колхозникам, по пять зерен не дал бы, не то что по пять пудов, чтобы они им колом в горле стали, если бы не приказание этого… как его… фона! — Он искренне полагал, что имя коменданта уезда и есть Фон, а фамилия — Ризендорф.
— Зато, Свирид Кузьмич, ветряк ваш так замотает своими крыльями, а жернова так загудят! — пытался подбодрить старосту полицай. — Люди зерно молоть привезут… Увидишь!..
— Это коли еще привезут! — зло нахмурился Свирид. — Коли большевики возвратятся? Раскрывай рот шире, Егорка!.. Болтаться нам на крыле ветряка, вот что я тебе скажу, — предрек он свою дальнейшую судьбину.
Сказал и оторопел: впервые пришла ему в голову мысль о мельнице в качестве виселицы.
— А что твой Оська, пишет али нет? — не унимался полицай, не замечая, что такими вопросами он сыплет соль на рану своего начальника.
— А ни слуху, а ни духу, — угрюмо вздыхая, произнес староста. — Где теперя моя кровинушка, только Богу известно, да им тоже, немцам, но у них не спросишь.
— Да ты, Свирид Кузьмич, сильно не горюй, не бери близко к сердцу горькие мысли, они, как ржавчина, всю душу разъедят, — сжалился Гриханов. — Я чаю, сын твой где-нибудь в Германии прохлаждается с какой-нибудь немкой в обнимку и никакие красные ему не страшны. — А после некоторой паузы осторожно поинтересовался: — А что же с пленными, которые не вымерли, будет, а?
— А мне все равно, — пожал плечами староста. — Не хватало еще о них горевать…
— Ходят слухи, что всех их хотят, — он сделал характерный жест ладонью возле своей шеи. — А они все-таки люди, не скотина!.. Вот тебе и все равно!.. Распустили бы их напоследок… Нагорное большое, всех приютили, обогрели и накормили бы…
— То не мое и не твое дело, Егорка! — кивнул староста в сторону лагеря. — Я за них на колени не упаду, да и кто меня послухает… Ты сперва о себе подумай, покумекай, куца подаваться будешь, коли увидишь людей с красными звездами на лбу…
— А никуда я не тронусь, Свирид Кузьмич, нехай тут прямо и гробят, все одно гнить тут или где-нибудь…
— Оно так, — высморкался в сугроб староста. — Разотрут как возгрю…
Зерно быстро разошлось по мешкам. Кто на плечах, кто на санках — люди уносили и увозили хлеб из колхозной кладовой, дома находили укромные места, даже разгребая полуметровый снег в саду и на огородах, рыли ямы и прятали в них пшеницу. В домах не оставляли, особенно после того, как на окраине села от прямого попадания снаряда дотла сгорела хата. Люди еле спаслись, а все барахлишко пропало в пламени. Копать ямы в мерзлой земле было нелегко, женщинам вообще не под силу. Поэтому нагорновцы кооперировались: несколько семей объединялись, вместе готовили хранилища, куда и складывали мешки и чувалы, которые отмечали подписями, чтобы потом не перепутать. Люди понимали, что если, дай Бог, останутся живы после возможных боев в селе, то без хлеба до лета не дотянут при любой власти — помрут с голода. Поэтому зерно нужно было сохранить любой ценой.
Сбросив на снег старый полушубок, полы которого аж блестели от частого вытирания о них пальцев после того, как ими же в результате сморкания вытиралось под носом, Афанасий Фомич наконец закончил копать большую и глубокую яму. Ему помогали несколько женщин из соседних дворов, среди которых была и Анна. В доме Званцовых ее принимали как родную и всегда во всем оказывали посильную помощь. Быстро темнело, оставаться вне хаты было опасно, по селу уже несколько дней и ночей ходили военные патрули, преимущественно венгерские. Едва успели положить настил из бревен и досок и на него насыпать слой земли, перемешанной со снегом, как такой патруль в составе нескольких солдат нагрянул во двор Званцовых, услышав голоса людей за сараем.
— Партизан! — заорал офицер, выводя всю патрульную команду из-за утла сарая. — Партизан! Руки вверх! Хальт! — приказал он, смешивая русские и немецкие слова.
Женщины побросали лопаты, подняли руки и, оттесненные, прижались спинами к стене сарая. Афанасий Фомич тоже остался стоять с поднятыми руками посреди огорода, у ямы. Патрульные бряцнули оружием, щелкнули затворами. Смерть холодными глазами автоматов и карабинов глянула в лица задержанных.
— Влипли, как мухи в дерьмо, — спокойно, даже с некоторой усмешкой прошептала выдержанная по характеру Анна.
Женщины тихо загудели, принялись молиться, шептать кто «Отче наш», кто «Богородицу», кто даже «Символ веры», готовые отдать Богу душу. «Только бы Васька не видел, как меня убивают», — шептала сквозь слезы одна из женщин.
— Партизан! Где партизан? — топал ногой перед женщинами все тот же офицер, лица его в темноте не было хорошо видно, да и не до его лица было в тот момент перепуганным женщинам. — Партизан! Ферштейн? Прятали?…
— Бабы! — крикнул Афанасий Фомич, не опуская рук. — Бабы, мать-перемать!.. Скажите, что мы хлеб прятали…
Находчивее всех оказалась Анна. Не опуская рук, она громко произнесла слово, не раз слышанное ею от Ласло;
— Буза! — И повторила уже тише, обращаясь к офицеру. — Буза, по-вашему, господин офицер…
Мрачно молчавшие до
