Цеце - Клод Луи-Комбе

никакой. Тем не менее, по-прежнему описывая вокруг ребенка круги и полукружья, очень близко, всё ближе и ближе к лицевой расщелине и эрегирующему в ней языку, муха не перестает разбухать, как будто в глубинах ее тела до бесконечности множатся яйца, скучиваются, растягивая материнскую полость и усиливая напор на подступах к жерлу. Если отнести летающее теперь насекомое к мухам, то оно до невозможности огромно, если к матерям — до невозможности брюхато. Мальчик же — просто зияние; муха теперь настолько близка к этому лица с его пропастью, что почти задевает его крыльями. Мгновение сжимается. Материнская тяжесть наполняет пространство, и оно замирает. И муха прерывает свой полет. Внезапно она приземляется; кажется, что она скорее умрет, чем продолжит свой путь, — и язык Мальчика в тот же миг полным-полон. Тут-то и появляется Мать. Вдруг она тут как тут, приближается, текучая и безмолвная, словно тень. Зрелище, похоже, ей до крайности интересно. Это заметно по тому, как она заламывает руки и взмахивает ими, словно пытаясь отыскать в пустоте опору, выступ, за который можно было бы уцепиться. Так как, очевидно, никакой опоры не предвидится, она в конце концов сжимает руки на груди жестом не то святой, не то шлюхи, поди разбери. Склоняется над ребенком, внимательно рассматривает, что творится у него на языке. Конечно, весьма необычное зрелище — огромная муха, целиком во власти своей кладки. Яйца падают большими желтыми гроздьями, слипаются вдоль центральной прожилки языка, образуя что-то вроде насыпи или, скорее, своего рода борозду, сулящую целый урожай. Надо же, думает Мать, как любопытно. Не собирается же он глотать эту муху. Это было бы нелепо. И действительно, отложив вдоволь яиц, муха взлетает. Исчезает в свою очередь и вроде бы успокоенная Мать. Мальчик снова один. Он, без сомнения, утомлен долгим усилием, которое потребовалось, чтобы постоянно держать язык высунутым. Как бы там ни было, он закрывает глаза и очень медленно, осторожно, чтобы не потревожить длинную ленту крохотных яиц, втягивает язык, затем закрывает рот и так и остается стоять. Теперь это миленький мальчуган с нежными округлыми формами, с молочно-белой кожей, светлыми волосами. Поистине, ребенок, которого хотелось бы любить, маленький Принц, херувимчик. Особенно чудесно ощущать, как его красота гармонирует с вещами и даже пейзажем. Из окна, сквозь струение кружевных занавесок, виден просторный сад с изобилием цветов, где перепархивают пичуги, где деревья задерживают солнечный свет лишь для того, чтобы он успел растечься с ветки на ветку, с листа на лист. А в комнате ребенка всё светло и радостно. Закрадывается вопрос, что за необыкновенный день вот-вот распустится на стебле времени. Бродят мысли о чистоте. Крутятся слова, гласящие о прекрасном детстве, его тайне и обаянии. Чудятся дивные силуэты. И в продолжение этого времени, всего этого времени, Мальчик так и стоит, всё такой же одинокий, замерев перед высоким окном в неспешной череде часов, когда, кажется, ничего не происходит. Под вечер, однако, вновь появляется мама. Она вновь тут как тут, одновременно и явная, и неуловимая, столь же заботливая, сколь и красивая. Кружит около ребенка, совершенно бесшумно, как будто прежде всего не хочет нарушать интимное равновесие всего вокруг. Но кажется, что более всего ее влечет наглухо закрытый рот Мальчика. Ее взгляд медлит, не в силах оторваться, на смакующей складке лица. Ей хотелось бы поднести к ней руку, ее пощупать, открыть, как поступают со странным и желанным плодом. Не вполне ясно, какая ее всё же сдерживает стыдливость, но жеста нет как нет. Руки снова ищут поддержки на груди, будто присутствуют в этом мире лишь для того, чтобы испытать сладкое напряжение грудей в ложбине между ними, — и будто любой другой жест представляется слишком трудным или попросту слишком тщетным. Любопытство тем не менее остается. Действительно, хотелось бы знать, что́ творится по ту сторону губ, что́ поделывает язык, вернувшись в свои затоны тенистых вод с деликатным припасом крохотных яиц. Мать медлит, склонившись над лицом ребенка, силясь разгадать, что́ стоит за странными вздутиями, как бы новыми утолщениями, набухающими внутри по обводам рта. Как интересно, говорит она себе, жаль, что ничего не видно. Вот бы он во сне улыбнулся, как делал совсем маленьким, я бы успела тогда заглянуть внутрь. Хочется знать, что он сделал с этой кладкой. Не просто ли проглотил — тогда желудочные соки повредили яйца, растворили их, превратив в жидкое, утратившее всякий смысл пюре. Или же, напротив, удержал за щекой, в укромном уголке, и, пока я смотрю, но ничего не вижу, внутри полным ходом идет высиживание. Просто потрясающе. Сколько там набралось этих крохотных желтых яичек? Тысячи? Миллионы? Миллиарды? А почему нет, она была так тяжела, эта муха, так брюхата. Не иначе, выкормыш уборной, или прилетела с бойни, или с помойки, или из больницы. Я никогда таких не видела. О! вот бы посмотреть, вот бы посмотреть!.. Но она не пытается силой выведать столь мистически скрытый секрет. Пальцы матери не проникнут, хотя могли бы, между его губ. Слишком большим может оказаться ущерб, если потревожить, рискуя выкидышем, чудо природы, вершимое, чего доброго, прямо сейчас в загадочном сне Мальчика. Ибо в конце концов спящий стоя, да еще так глубоко, ребенок — явление не частое, можно даже сказать — ненормальное. Внезапно она отдает себе в этом отчет. Надо отнести его в постель. И руки матери отступаются от груди, чтобы с бесконечной нежность и изяществом подобрать ребенка. Это красивый младенец, спокойный и упитанный, словно только что оторвавшийся от груди. Складку его губ смачивает крохотная капля молока. Мама подтирает ее кончиком пальца и прилежно слизывает. На свете нет и не может быть ничего лучше, чем то, что я даю ребенку, думает она. До свидания, миленький. Тут она замечает, что малютка плохо завернут в пеленки. Малыш не может спать вот так. Нужно навести порядок, все эти пеленки совершенно ни к чему... Она снимает с малыша распашонку и бросает ее на пол, под кровать. Следом пеленки и подгузники. Теперь младенец совершенно гол, он не проснулся. Так ему очень даже хорошо. Вот таким я его создала, и лучше он быть не может. Во сне одежда ему вовсе не нужна. И нечего тут скрывать. Она склоняется над ребенком. Она столь легка, что, кажется, колышется в испускаемом младенцем дыхании. Нежно целует его в лоб, затем в сомкнутые веки, потом в еще более, если такое возможно, сомкнутый рот. После чего удаляется. И в тот самый миг, когда она уже готова исчезнуть,