Год в Чувашии - Дмитрий Геннадьевич Лукьянов
Утром к Хирли Бущ выстроилась новая очередь. Пара средних лет приехала на какой-то китайской машине с ульяновскими номерами. Край шерстяного платка уже трепетал в окошке.
— Похоже, Хĕрлĕ пуҫ работает каждый день и получает много денег, — сказала теща.
— И много вирусов, — сказала Лена.
Мы наблюдали за сеансом в окно, через острые и колючие языки алоэ. Вместе с нами завтракала бабушка Лены, мать тещи. Она жила на другой деревенской окраине, возле разрушенной мельницы, и приходила сюда как будто в гости.
— Хĕрлĕ пуҫ мне сказала, что у Лены будет два сына, — сообщила бабушка.
— Кугам, не надо ходить к Хĕрлĕ пуҫ, ты можешь заразиться, — сказала моя жена, — и вообще не надо к ней ходить.
— Не заражусь. Я ходила к ней отдельно и подарила курицу.
— Интересно, а что они, кроме ковида, привезли ей из Ульяновска в подарок? — сказал тесть.
— А, — сказал маленький Миша, — а!
Предсказание о двух сыновьях прозвучало то ли предупреждением, то ли лукавой радостной вестью. Тогда мы с Леной этого не знали. Не знаем и сейчас, и я, современный человек, должен был бы отказать Хирли Бущ в знании моего, да и не только моего, будущего.
Но она, по-деревенски богатая и знаменитая на Средней Волге, просто делала свое дело, не покидая родительский дом у старого пруда, выкопанного для ирригации третьим или четвертым поколением с последними чувашскими именами вроде Илемен или Люченей.
Вечером мы возвращались на машине в Чебоксары. Я смотрел в окно на фермы с едва видными в сумерках призраками тракторов и коров, березовые чувашские кладбища, такие яркие в темноте, одиноких рыбаков на ледяном ручье и черное небо над ними и думал, что, может быть, человеку давно пора было найти свое новое место. Эпидемия закончила старую жизнь семи или семидесяти семи поколений, но мы остались там же в ожидании новой реальности, очередных ковидных выплат, возврата долга от соседа, утреннего звонка будильника к работе, похлопывания себя по карманам в поисках первой за день сигареты. Что в старом мире могла предсказать мне Хирли Бущ? Следующую станцию метро? Новый роман Пелевина? Опять гибель хора?
— Электрик придумал историю о семи поколениях, — сказала на это Лена, — просто ему не нравится жить в деревне, потому что старый дом, нет денег и дети разъехались. А еще скучно.
«Но ведь если я хотя бы немного прав, то это значит, мой переезд в Чувашию был правильным решением, — думал я дальше, — что же первое тогда нужно сделать на новом месте, если время идет так быстро, что слот второго поколения занят уже сейчас?»
Маленький Миша, еще никогда не пивший самогон с электриками, спал в детском кресле на заднем сиденье.
2
Февраль / Нарăс —
новый день
Злой (Хăяр)
Без редукции, как ее понимают лингвисты, Москва становится механическим, посторонним звуком, ничем не напоминающим о городе, в котором я родился и прожил почти сорок лет. Мо-о-сква, что это? Чавканье резинового сапога в грязи у станции «75-й километр»… Нет, в названии Москвы должно звучать две буквы «а», а еще лучше — три. В общем-то, так и есть.
— Хаяр, — выдохнул я, и чувашские бабушки рассмеялись.
— Хăяр говори, — сказала бабушка Люба, Любагу, — это значит «злой». А хаяр — это огурец.
Огурцом мы, понятно, закусывали крепковатый, злой самогон.
— Хояр, — сказал я.
— Хорошо, лайях, — одобрила бабушка Тоня, соседка.
По деревенской привычке Тоня вдруг начинала говорить громче, чем остальные за столом, все повышая и повышая голос, заполняя собой весь маленький деревянный дом, построенный полвека назад несоразмерно большими усилиями. Однажды, заглянув на чердак, я увидел перекрытия из расколотых вдоль бревен. Тогда не хватало здесь обычных пил, да и других простых инструментов не было в этой провинции между Нижним Новгородом и Казанью, в миллионных городах, где те же люди в то же время делали самые современные в мире самолеты и суда на станках тонкой настройки. Скорее всего, бревна кололи заостренными деревяшками, клиньями, забивая их в трещины. Бревна были.
Сейчас новые дома строят из кирпича и каких-то гипсовых блоков, вместо чердаков — вторые этажи с большими комнатами для детей, у кого-то с чугунным балконом. Сейчас хозяевам чаще не хватает не инструментов и материалов, а детей.
Мой февраль того года, Нарăс, новый день, заканчивался в чувашской деревне, в доме с четырьмя окошками на улицу из таких же точно домов, реже новых, еще реже заброшенных, соединенных, как сшитых, желтой ниткой газовой трубы, особо яркой в синеватых, уже мартовских сумерках.
Бабушки о чем-то разговаривали по-чувашски, я же пересел в кресло и смотрел в синее окно. По улице шел одинокий человек.
— Хăяр, — сказала вдруг бабушка Люба.
— Спасибо, мне больше не стоит, — ответил я.
— Хăяр на улице, — сказала она, — очень сердитый дед, я боюсь с ним здороваться.
— Очень злой, — сказала Тоня.
— Пиде Хояр, — повторил я.
У Хояра недавно сгорел дом, такая же бедная и добротная избушка у старой ивы в начале каскада прудов, какие выкопаны в каждой чувашской деревне для ирригации, гусей и красоты. Ива сгорела еще раньше: в нее попала молния. Неделю назад другое, домашнее, казалось бы, прирученное и организованное электричество оставило в прямоугольнике фундамента кучу пепла, углей и ржавых гвоздей. По пути в гости к бабушке Любе от дома родителей моей жены под ногами хрустели и лопались шиферные осколки, и чей-то автомобиль уже проехал по остаткам домашнего обогревателя из северного кварца, реклама которого года два шла по национальному телевидению. Хороший обогреватель, плохое электричество… Снег понемногу скрывал пожарище.
Хояр поселился у соседей — скорее всего, родственников, а потом его на зиму забрали в город племянники. Так закончился его Нарăс. Закончу же и я свой февраль. История же с Хояром продолжится в июле, Утă, месяце сена, в том году горячем до засухи, в который я с удовольствием перенесусь вопреки моей хронологии.
…С женой Леной мы смотрели на торговый прицеп, оставленный кем-то у сгоревшей от удара молнии старой ивы. Рядом с метро в таких киосках на
Конец ознакомительного фрагмента Купить полную версию книги
