Рассвет сменяет тьму. Книга вторая: Восставшая из пепла - Николай Ильинский
— Ну, братцы, — смеялись довольные освободители, — нас фашисты не смогли накрыть, а вы, свои, хотите раздавить, а ведь нам и из других сел и деревень надо оккупантов выгонять!..
К полудню в Нагорном была восстановлена советская власть: на крыльце недолго бывшей управы стоял, будто и не уходил отсюда никуда, председатель сельсовета Василий Степанович Пискунов. Он был исхудавший, заросший больше обычного жесткой щетиной, но все тот же, простой и серьезный. В руках Василий Степанович держал кусок красной материи.
— Советская власть на месте! — с некоторой долей пафоса обратился он к собравшимся у сельсовета жителям Нагорного и Подгорного, поскольку оба эти села входили в один сельский совет. — Надо поднять красный флаг, чтобы все видели: фашистов больше нет и никогда не будет!.. Митька, — отыскал он глазами в толпе парня, — ты молодой, спрытный — помоги!..
Митька толкнул локтем в бок рядом стоявшего Тихона.
— Понял? Без Митьки и ни туды и ни сюды!.. Только Митька и способен поднять советскую власть на должную высоту!
— Ладно, не выпячивайся, я страсть как не люблю хвастунов! — шепнул Митьке Тихон. — Карабкайся на крышу да гляди осторожно, там склизко!..
— Ты меня не пужай, Тишка, не пужай!
И вскоре Митька по длинной, гибкой, раскачивающейся лестнице взобрался на фронтон здания сельсовета и укрепил там древко. На студеном ветру, словно крыло восставшей из пепла оккупации сказочной птицы, весело зашелестел красный флаг. И собравшимся показалось: все, что еще вчера было в Нагорном — немцы, мадьяры, военнопленные, убитые и повешенные, есть не что иное, как долгий и страшный сон. В помещении сельсовета невесть откуда взялся довоенный портрет Сталина с трубкой в руке, который тут же приладили на стену.
— Но я здесь ненадолго, — наполовину с грустью, наполовину с радостью в голосе поведал людям Василий Степанович. — Ухожу на фронт… Все-таки я добился своего: крепость с меня сняли… А то как-то неловко прятаться за спинами женщин и стариков…
Полицаев из Нагорного словно ветром сдуло, как ненужный мусор. Только один Егор Иванович, гладко выбритый перед зеркалом, которое держала перед ним Екатерина, горестно вздыхая, в почти добела выстиранной и наглаженной гимнастерке, слегка выпивший самогона для храбрости, сидел за столом, ожидая, когда за ним придут. И ждать пришлось совсем недолго. Вскоре в Нагорное приехала крытая грузовая автомашина с двумя незнакомыми хмурыми людьми в военном, вероятно, чекистами, как по привычке называли тогда работников государственной безопасности. Они прошли по двору и без стука открыли дверь в хату. Егор Иванович встал им навстречу. На столе, кроме недокуренной, но еще слабо дымящейся цыгарки и нескольких окурков, лежали карабин, пистолет и плетка.
— Гражданин Гриханов, — шагнул к нему один из чекистов, — вы арестованы…
— Слушаюсь, — по-военному ответил Егор Иванович.
— Сдать имеющееся у вас оружие…
— Вот оно — и карабин и все такое, — кивком головы показал он на стол. — Из карабина и пистолета я так ни разу и не выстрелил, гляньте в стволы, в них еще заводская смазка… Плеткой махал… иногда… Ну, ежели кто по пьянке… Но никого отродясь не ударил, спросите любого в Нагорном…
— Разберемся, — глухо проворчал один из чекистов. — Теперь вы все смирные овечки. — И вдруг в его голосе зазвучал металл: — Да только шкура у вас волчья!.. Собирайтесь!
Громко заревела Аграфена Макаровна.
— Егорушка, головушка твоя горькая…
— Не реви, мать, я сам виноват, меня черт попутал, — Егор Иванович хотел набросить на плечи полицейскую шинель, но вдруг отбросил ее в сторону. — Тьфу! Дайте мне какую-нибудь старую куфайку… Прощевайте, Аграфена Макаровна, и ты, дочь Екатерина Егоровна, Бог даст, свидимся, а не даст — такая моя судьбинушка…
Гриханова увели, толкнули в будку автомобиля и тяжело звякнули запором на двери. Екатерина поддерживала, обняв за плечи, и успокаивала мать.
— Ладно, ладно, мама, не плачь…
У самой глаза были сухие и взгляд серьезный: она, как и отец, знала, чем все закончится.
Староста всю ночь метался по хате: то хватал солдатский вещмешок с харчами, то опять бросал его на лавку — никак не мог решить, бежать ему из Нагорного или остаться и ждать, что будет.
— А что будет? — размышлял он вслух. — Балакают, в соседних селах мужичье без суда и следствия старост и полицаев вешает… Вот вам! — показал он кому-то в окно кукиш. — Я вам не кобель приблудный, не повесите!
И он решил все же скрыться. Но где? Еще позавчера в Красноконске он просил эсэсовца Эккерта найти ему местечко в автомобиле, все же как-никак вместе утверждали новый порядок в Нагорном, но Эрлих грубо толкнул его в грудь и староста упал на грязный снег.
— Не мешайся, швайн, — зло взглянул тогда на Свирида Кузьмича Эккерт.
Теперь ноги сами привели фашистского прихвостня к ветряку, все еще сиротливо стоявшему с опушенными крыльями и неподвижными жерновами. Решив попрощаться, староста поднялся по крутой скрипучей лесенке наверх, с трудом открыл с мороза не поддававшийся замок и забрался внутрь мельницы. Там он, не зная, что делать дальше, просидел, не попадая зуб на зуб от холода и страха, остаток ночи и полдня. Его никто не потревожил, людям было не до ветряка. Наконец осмелев, Свирид Кузьмич приоткрыл дверь мельницы: отсюда, с высоты, хорошо были видны все хаты села в белых снежных шапках — ветряк стоял на самом высоком месте, чтобы со всех четырех сторон ловить ветра. Рядом, внизу, тоже под белым саваном, кладбище — только черные кресты торчали из сугроба, дальше церковь, так и не открытая им для службы, хотя он не раз давал слово односельчанам открыть ее и выставить там икону Тихвинской Божьей Матери, которую хранил у себя. Но немцы заняли храм под склад. Рядом с церковью бывший кооперативный магазин, возле которого прежде собирался люд: сколько там перепито водки, сколько там было ссор и драк, всяких разговоров, смеха, песен! Левее — школа. А это что такое? Над одной из крыш трепетал красный флаг!.. «Это над моей управой, — с ужасом определил староста. — Большевики, ни дна им ни
