Потерянная эпопея - Алис Зенитер

– Мерзавец,– снова говорит Лори.– А кстати, Тасс, это правда, что жандармы приходили за твоими учениками?

– Твоими тоже. Они приходили насчет близнецов.

Они меняют тему, но какой смысл в том, что их стол, именно их столик успокоился, если те же речи повторяются, может быть, за столиком в углу, или в другом ресторане, или в накамале на закате солнца, в салоне машины или задницами на мокром песке? Это шелестит из уст в уста, от одного авторадио к другому, от вебстраницы к посту в соцсетях. Конечно, шелестит не везде, не вся территория большой резонаторный ящик, есть ватные тампоны тишины под большими деревьями и у трепета волн. Но это не ограничивается столиком Тасс, наверняка уж нет. Слова «развитие» и «модернизация» множатся, «равновесие» тоже, но пореже, «длительного» много, почти как подпорка для шаткой фразы или пунктуации, «действительность» и «ответственность» ходят парой, «регулирование» заменяет «порядок», который звучит слишком грозно, можно также услышать «источник» и «ресурс», «продукт» и «продукция», но еще и «собственность» против «общего достояния», «предохранять» против «претворять в жизнь», и от частого повторения все стирается, никто толком не обращает внимания, старые рты произносят «соверменность», например, или «экспот», и мы не обижаемся, мы же не в метрополии и не питаем чрезмерного уважения к нанизанным слогам. Мы реорганизуем слова и в конечном счете верим, что нашли решение земельных и подземных проблем и вопросов окружающей среды, а на самом деле нашли разве только способ построить рассказ, используя союзы и согласования. Язык гибок, если проявить немного терпения: он согласен рассказывать истории о шахтах, уважающих экосистемы, о гостиничных комплексах, идеально встроенных в пейзаж, о глобализованной торговле, считающейся с местными интересами. И когда эти истории натыкаются на противоречащие им факты, они не разбиваются вдребезги, нет, только немножко поскрипывают. Их на время задвигают в тень и вновь извлекают на свет быстрее, чем можно себе представить. Они нужны, даже если лживы. Остальное слишком ненадежно, остальное слишком раздроблено. Оно пугает, а истории успокаивают: смотри, они полны этих «вместе» и «с особым вниманием к вам», они ухитряются убедить тебя, что ты не будешь забыт. Язык так гибок, так нежен, так необходим, что его смогли заставить сказать в 1998-м «Будущее – время идентичности в общей судьбе», а потом сесть поодаль и посмотреть, как пойдут дела до референдума.

Шелестит везде, шелестит долго, до того как приехал министр, когда он здесь, когда уезжает. До его приезда была проекция, язык предсказаний, загадок, после пошли толкования, герменевтика в кафе и переводы за аперитивом. Все – знак, все должно быть знаком для желающих понять.

– Это что-то значит, что он оставался неделю. Неделю! Когда в последний раз министр внутренних дел оставался неделю?

– Пусть он даст нам опции «Да, но не сразу» и «Нет, не сейчас», иначе никогда не сработают эти референдумы.

– Референдум окончен, хватит говорить о референдуме. С восемьдесят восьмого только и слышишь о референдуме. Ладно, проехали: голосовали трижды. Трижды сказали: нет, мы не выходим из Франции. Можно поговорить о другом? Можно

включить новую серию

строить вместе

а иногда самое смелое: перестать говорить о колонизации?

Это шелестит даже на собраниях, посвященных эмпатии насилия.

– Почему ты не слушаешь?

Ручей маленькими глотками пьет обжигающий кофе. НВБ толкает его плечом.

– Почему ты не беспокоишься? Говорю тебе, что сказал Дарманен…

– Мне плевать, что сказал Дарманен.

– Мне тоже, в принципе, плевать! Но он сказал, что государство вынуждено учитывать результаты трех референдумов.

– Ну и что? Разве его слово имеет вес здесь? Нет ни единого клочка земли с названием Жеральд Дарманен.

Ручей сочувственно качает головой. Он почти печалится о Дарманене. О людях, которые не земли. О людях, которые не реки, не деревья и не память Старцев. Людях-пустышках. Он представляет себе Жеральда Дарманена как шоколадных зайчиков, которых продают на Пасху: с первого же укуса их пустая оболочка рассыпается в крошки. А потом все это тает на диване; плачевное зрелище.

– Лично я думаю,– говорит Ручей,– все, что он сказал, он сказал из осторожности. Заяви он что-либо другое, поборники режима стали бы batshit crazy[31]. Журналисты и руководители много говорят о взрывах насилия среди канаков, они тебе скажут, что мы всегда на волосок от возвращения к нашим баррикадам, к нашим пожарам. Но те, что напротив, тоже кипят, и французское правительство должно было это почувствовать. Три референдума против независимости, три победы на бумаге, каково это им далось… Нетерпение, сестра, аж ногами сучат, can you imagine[32]. Скажи Дарманен одно лишнее слово в их пользу, поборники режима решили бы, что у них развязаны руки. Скажи он «Независимость еще в игре», они бы почувствовали себя преданными и сорвались с цепи. То, что он сделал, разумно, насилие осталось внутри, но это никого ни к чему не обязывает.

НВБ гасит сигарету и тотчас закуривает следующую.

– Ты слишком много куришь,– говорит ДоУс.– Высушишь себя изнутри.

НВБ пожимает плечами.

– Это только когда я с вами. Дома я не могу при Малыше.

– Как у него с близнецами?

НВБ пожимает плечами. То лучше, то хуже, когда как. Близнецы вовсе не ровесники Малышу, она и не ожидала, что они станут играть все втроем. Но дело в том, что подросткам трудно приспособиться к жизни в садах и хижинах. Эти ребята не могут жить без электрической розетки. Малыш справляется куда лучше их, это он смотрит на них как на младенцев.

– Печально думать, что в таком темпе, если мы когда и придем к независимости, большинство канаков будут жить как они. Как белые, вообще-то. Им вернут их землю, а жить на ней они больше не смогут.

Ручей насмешливо цокает языком.

– Ты говоришь как Старцы. Надеюсь, им ты не морочишь голову своей моралью.

– Спасибо, что тревожишься за них, но близнецы довольны тем, что живут у меня, все очень хорошо.

НВБ быстро затягивается сигаретой. Она не признается, что беспокоится за них, не говорит, что чувствует в них грусть, и эта грусть перекрывает все остальные, немало которых и так приносит с собой отрочество.

– Я бы хотела, чтобы они перестали выходить по ночам,– все же выдает она.– Я никогда не знаю, куда они ходят. Утром возвращаются, все серые от усталости, и говорят: мы продвинулись в эмпатии насилия. Но ничего мне не объясняют.

Что-то пробегает по лицу ДоУс, незаметная тень, клочок заботы. Она смотрит на