В деревне - Иван Потрч

понимал рассудком, что до добра это не доведет и что наступит конец тому, что столь дико началось. Такие мысли мелькали у меня в голове, и я понимал, что, вероятнее всего, не смогу с ней порвать, хотя и чувствовал, что как женщина она все менее меня привлекает, — а как я стану без нее жить, тоже не укладывалось у меня в голове.

Такие раздумья одолевали меня, когда я вспомнил, что надо принести вина для гостей, потому как Цафовка, похоже, скоро кончит свои молитвы. Я пробрался из горницы в кухню, взял приготовленный кувшин, спустился в погреб и открыл кран. Из наклоненной бочки полегоньку натекало вино, я приложил ухо к бочке, стараясь по звуку определить, когда кувшин наполнится, и почувствовал, что мне приятна подземная прохлада, она отрезвляла меня и очищала мои мысли. И вдруг я ужаснулся самому себе и сперва мысленно, а потом и вслух произнес:

— Южек, Южек, добром это не кончится!

При звуках собственного голоса я вздрогнул и оглянулся. Я был один, и никто меня не слышал, дверь в погреб была закрыта, кругом стояли бочки, и по стенам плясали их громадные закругленные тени. Мне захотелось закричать во весь голос, завыть, но не успел я прийти в себя, как падающая винная струя запела громче, кувшин наполнился. Я закрыл кран, поднял кувшин и, поскольку он был чересчур полон, сделал несколько глотков. Вино успокоило меня, и я опять припал к кувшину, одновременно прислушиваясь, нет ли кого на лестнице; и вдруг мне почудился такой же, как минувшей ночью, шум, будто дверь беззвучно отворяется и, стоит мне оглянуться, я увижу фигуру в белом. Я опять подставил кувшин под кран и медленно, холодея от страха, оглянулся — никого не было, дверь оставалась закрытой, только тени плясали по стенам, потревоженные беспокойным огоньком лампы.

— Дьявол, так ты меня еще преследовать будешь? — выругался я, уселся между бочками на решетку, завернул кран и опять приложился к кувшину.

Меня отрезвил шум, раздавшийся наверху. Молитвы кончились, и люди собирались уходить, а Топлечка откуда-то крикнула:

— Южек, куда ж ты делся с вином?

— Ха-ха! — Я засмеялся над самим собой, вскочил на ноги, схватил лампу и кувшин и кинулся вверх по лестнице. В сенях я столкнулся с людьми, выходившими из горницы, и постарался придать себе самый будничный и беспечный вид — на лице у меня не осталось никаких следов только что пережитого страха.

— Подождите, люди, вот вино! — выкрикнул я несколько раз, приглашая гостей промочить горло.

Некоторые уходили, не обращая на меня внимания, другие, большей частью мужчины, задерживались и осушали стакан-другой. Я вторично побежал наполнить кувшин, затем в третий раз, как вдруг чей-то голос, напомнивший мне голос матери, окликнул меня из темных сеней. Меня кольнуло в самое сердце, и скорее, пожалуй, от страха, чем из любопытства, я спросил:

— Кто там? Господи помилуй!

— Покойник ожил! — загоготал кто-то из гостей, не помню уж кто, а у меня по спине побежали мурашки, когда я переступил порог.

Я увидел мать в черном шерстяном платке. Она спустилась по ступенькам во двор и пошла между деревьями, так что мне пришлось последовать за ней. Возле забора, когда мы достаточно отошли от дома и никто не мог нас услышать, мать остановилась.

— Домой не думаешь возвращаться?

Я пробормотал что-то невразумительное, ведь мать все-таки оставалась матерью, а у меня со вчерашнего дня голова шла кругом; но в тот же миг вспомнил, как она поступила со мной, когда я уходил из дому; вспомнил, почему я ушел и как мать оставалась глухой к моим расспросам о земле, вспомнил, что она не захотела переписать ее на меня и обо всем остальном, и пробурчал:

— Домой? Сейчас мне самое время идти домой! Только зачем?

— Южек! — укоризненно возразила она, а я гнул свое:

— Разве нет у вас под боком Лизики и Штрафелы?

Я знал, что Штрафеле со всеми его подвигами день ото дня приходится туже, и поэтому не боялся говорить именно в таком тоне.

— Смотри же! — ответила мать, словно предостерегая, к моему удивлению ничуть не рассердившись, и вздохнула.

— Смотрю, смотрю! — повторил я.

— Да, смотри! — сказала мать. — Ты и понятия не имеешь, каковы женщины. — Она на миг умолкла и продолжала: — Старик помер, в доме никого. Южек, я не буду тебя уговаривать, скажу последний раз: возвращайся домой! Послушай меня, в один прекрасный день станет поздно!

Я хотел возразить, хотел ответить, чтоб она не поминала о делах, которые ее не касаются, однако сказанное ею о женщинах меня огорошило. И хотя было темно, я испугался, как бы по выражению моего лица она не догадалась. Я молчал, а она продолжала:

— Я тебе свое сказала. Спокойной ночи! — и ушла.

Я стоял столбом, глядя, как она идет по полю, мне хотелось позвать ее, крикнуть ей вслед, кинуться за ней, все внутри у меня задрожало; дрожь эта началась сама собою, внезапно, грозя прорваться наружу судорожным рыданием, если б я заранее не знал, что услышу от матери резкий, суровый, бесчувственный ответ, — а черная фигурка меж тем словно призрак, справедливый и холодный, исчезла в ивняке за оврагом. Беспомощно я стоял на месте как вкопанный, не имея сил пошевельнуться; у меня за спиной разговаривали люди, прощались друг с другом и расходились, слышался высокий напевный голос Топлечки, и я почувствовал, что дрожу. Вздохнул и, поскольку мне не оставалось ничего иного, повернулся и пошел в дом. И тут стоящая у двери темная человеческая фигура, это была Топлечка, окликнула меня — негромко, точно не была уверена, услышу ли я:

— Южек!

Я замер и притаился за деревом.

Она еще раз позвала меня, постояла на пороге, потом прикрыла дверь, но не наложила щеколду. Прислонившись к стволу, я смотрел на окна, где за красными занавесками трепетали огоньки свечей. Подумал было пойти в хлев, но стоял октябрь, было холодно, поэтому, выждав, пока вокруг все утихнет — возле гроба оставалась только старая Цафовка, она скрючилась за печью