Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков
– Свейки! – Валет остановился. – Нам бы червей…
– …накопать, – продолжил я. – У хлева…
– Если можно… – закончил Валет.
Старик разглядывал нас молча, мрачно. Остановил взгляд на мне, похоже, тоже узнал. Глаза у него были такие же, как у Инги, совсем светлые, только вылинявшие, цвета вроде молока с водой.
– Нас отец прислал, он там. – Я неопределенно махнул рукой в сторону. – На озере. Рыбачит.
– Отец, – повторил старик и хмуро спросил: – Кто?
– Летчик… – Я запнулся. – Краевский. Фамилия…
Дед точно проснулся, мохнатые седые брови полезли на лоб.
– Краевский! Пан Сережа! – засмеялся он. – Пан капитан! Краевский! Вы есть мальцы пана капитана?
Мы закивали. Старикан бодро хлопнул в ладоши, повел нас вглубь хутора. У высокого амбара, распахнутого настежь, стояла знакомая грустная лошаденка. Амбар был наполнен коричневой темнотой, пронзенной косыми лучами солнца. Дед, потирая руки, хихикая и помигивая всем лицом, повел нас дальше.
– Вот! – Он остановился у хлева; из кучи прелой соломы торчала лопата. – Прима-класс черви! Копай тут, мальцы!
Червей оказалось много, жирных, блестящих, шустрых. На таких не то что лещ – судак с радостью пойдет, голавль даже. Брат втыкал лопату, подцепив пласт бурой соломы, переворачивал. Я вытягивал червей, складывал в консервную банку. За стеной хлева ворочались и сердито хрюкали свиньи. Напоминало это семейную перебранку. От хлева начиналось картофельное поле, за ним сверкал круглый пруд. На берегу стояла бревенчатая избушка с рыжей кирпичной трубой, должно быть, баня. – Все, хорош! – Валет смачно воткнул лопату. – Пошли!
Латыш сидел на ступенях крыльца, курил. Пес кемарил, пристроив мохнатую голову на сапог деда. Мы поблагодарили старика, тот кивнул, щурясь от солнца и табачного дыма. Я взялся за руль, лихо запрыгнул на велик. Валет неожиданно ткнул меня в спину, я чуть не потерял равновесие и не грохнулся.
– Ты чего? – обернулся. – Соображаешь…
Обернулся и застыл. Меня точно долбануло разрядом тока.
По садовой тропинке из тенистого сумрака вишневого сада шагала Инга. Она направлялась к нам, кружевная тень от вишневых деревьев скользила по ее волосам, по лицу, по летнему платью – желтому в крупный белый горох. Тот желтый был ярче цветка майского одуванчика.
Валет шумно вдохнул.
Я, наоборот, дышать перестал, сдавил резиновые ручки руля и выпрямился. Инга прошла мимо, совсем рядом, но не приостановилась даже на секунду – прошла быстро, задержав взгляд на брате, по моему же лицу скользнула, как по пустому месту. Она уже успела загореть, а волосы выгореть. Платье было на бретельках, чуть тесное в груди, ее круглые плечи отливали апельсиновым, или мне так показалось, как тогда, на острове год назад. Господи, год назад! Инга взбежала по ступеням, ловко прошмыгнув мимо старика. В черном дверном проеме вспыхнуло желтое, мигнули горошины, мелькнула смуглая спина с перекрестьем белых лямок. Дверь, звякнув замком, закрылась. Все.
В себя я пришел только на подъезде к озеру.
Минут десять начисто выпали из жизни. Не знаю, случалось ли такое с вами, со мной приключилось впервые. Да, мозг словно заклинило, как от короткого замыкания: я не думал ни о чем, совсем, в голове не промелькнуло ни одной мысли. Там пульсировала боль. Боль раздирала мою грудную клетку. От такой боли хотелось орать, выть, хотелось биться лбом в сухую глину тропинки, в крепкие стволы берез. Хотелось расколотить голову, убить себя – все что угодно, лишь бы избавиться от муки. Отделаться от этой проклятой боли.
Я не видел ни дороги, ни травы, ни деревьев. Ничего. К тому же, оказывается, я гнал как сумасшедший. Об этом сообщил запыхавшийся Валет, поравнявшись со мной.
– А ты видел… – он дышал часто, налегая на педали. – Видел? Она ж… без лифчика… там, под платьем. Видел?
Отец ждал нас. Он копался в коробке, перебирал крючки. Болотные сапоги валялись рядом в траве, отец сидел на плащ-палатке, по-турецки поджав под себя ноги в толстых шерстяных носках.
– Сошел, басурман! – Отец поднял голову. – Полтора кило, не меньше.
– Лещ? – Валет на ходу соскочил с велика.
– Не лещ! Зверь! Поплавок положил, все как положено. Я жду – поплавок лежит. И ни гугу. Ну, думаю, тебе меня, мерзавец, не перехитрить – ну уж нет! И в этот самый момент…
Отец еще минут пять описывал схватку с лещом. Я не слушал. Я пытался понять, что случилось там, на хуторе. Ведь с Ингой – все. Все! На Инге поставлен крест: она меня, считай, предала, из-за нее я чуть не загремел в каталажку, благодаря ей я связался с той чертовой буфетчицей.
– Подсекаю, аккуратненько так… – долетали до меня из параллельной вселенной обрывки фраз. – Начинаю выводить, все в ажуре – аллюр три креста, а тут удочка в дугу…
Ведь я даже не вспоминал о ней! Не вспоминал? Вот тут ты врешь, врешь! Пытался не вспоминать, запрещал думать – вот. А почему, почему? Больно потому что. Больно? Да что ты тогда знаешь про боль? Дурак! Сопляк! Вот сейчас там, на хуторе – вот это боль! Настоящая боль.
– Держу леску в натяг, слабину дашь – все, считай, капут, сойдет точно. Лещу ведь что, лещу главное – воздуху дать глотнуть, от воздуха он дуреет, лещ-то, и уж тогда тащи его, любезного…
Ладонью, плоской и сильной, отец изображал леща – как его надо выводить на поверхность воды. Валет, приоткрыв рот, жадно слушал, непроизвольно повторяя отцовские жесты своей ладонью.
– А черви-то, черви где? – спохватился отец. – Ага! Ну-ка, ну-ка… Ну, красавцы… Старикан сам как? Эдвард? На обратной дороге заскочу к нему, поблагодарить деда надо.
– Можно мы с тобой? – Валет покосился на меня, подмигнул.
Рыбачили еще часа три. Я тоже взял удочку, пошел на мостки. Поначалу клевала всякая мелочь, удалось вытащить пару плотвиц и одного подлещика, жалкого, с ладонь. С запада на небо наползала сизая муть, не облачность, а какая-то седая пелена, похожая на морщинистую слоновью шкуру. Озеро тоже помрачнело, оловянная поверхность казалась матовой. В воде не отражалось ни небо, ни деревья – ничего. Сосновый бор на том берегу тоже потемнел и стал плоским. Птицы притихли. Воздух замер и словно загустел.
Стало душно, я стянул свитер, остался в майке. Струйки пота щекотно соскальзывали по спине. Руки затекли, внутри – от плеча до кончиков пальцев – сновали обезумевшие
