Девичья фамилия - Аврора Тамиджо

В тот субботний день дядя Донато ужасно удивился, когда в монастырь заявилась его племянница. Он сидел за маленьким железным столиком, играл в скопоне[23] с тремя священниками и пил анисовый ликер. Заметив племянницу, он встал и подошел к ней.

– Что случилось, Патри, что ты здесь делаешь?

– Я должна тебе кое-что сказать, дядя. Только тебе.

Патриция этого не знала, но, пока ее дядя извинялся перед братьями по вере, у него чуть не случился сердечный приступ: Донато успел представить, что Патриция влюбилась в какого-нибудь негодяя или попала в серьезные неприятности. Так что, услышав новость о стипендии, он испытал не только гордость, но и облегчение и обнял племянницу с такой теплотой, какой в нем никогда не вызывала ни она, ни кто-либо еще.

– Я знал, знал, – повторял он, притопывая ногами, будто исполнял какой-то безумный танец. – Я всегда знал, что ты поступишь в университет.

Патриция смотрела, как дядя достает из конверта письмо и внимательно читает, и надеялась, что он придумает, как поступить дальше. Она понятия не имела, сколько стоит учеба в университете, не знала даже, где этот университет находится: в переулке делле Сьенце или у моря? А если женщина поступает в университет, она становится главой семьи? Во всяком случае, Патриция не знала никого, ни женщин, ни мужчин, кто бы учился в университете.

Дядя Донато прочел письмо дважды или трижды и наконец аккуратно убрал его обратно в конверт.

– Больше ни о чем не беспокойся. Ты правильно поступила, придя ко мне: теперь университет – моя забота.

На следующий день, обедая вместе с семьей, дядя Донато не упомянул об их встрече и вел себя так, словно ничего не произошло. Втайне от остальных он назначил Патриции встречу в следующую субботу в ризнице церкви Святого Антонина. Когда Патриция пришла, ее сердце билось вовсю, словно у карбонария[24] перед собранием борцов за объединение Италии. И забилось еще сильнее, когда она увидела, что вместе с дядей Донато за железным столом сидел дядя Фернандо. В тот раз никто не играл в скопоне, другие священники исчезли. Только ее дяди и она среди железных столов.

Фернандо теперь жил и работал в долине, в Фальсопьяно; он знал все о стиральных машинах, тостерах, блендерах и других новомодных приборах, которые привозили из Германии и США. Свои волосы, все еще смолянисто-черные, он зачесывал назад и укладывал волнами, как у Пола Анки[25]; он носил рубашку с короткими рукавами и карманами на груди – последний писк моды у американцев, как объяснила Патриции Сельма, листая журнал. После переезда в город они почти не виделись с дядей Фернандо. Патриция часто вспоминала его и летние вечера в Сан-Ремо, когда они смотрели на звезды, лежа во дворе. Вспоминала кукол и фейерверки. И все те случаи, когда дядя Фернандо защищал ее от других. Временами Патриции казалось, что эти воспоминания неправдивы, что это все ей приснилось или она это выдумала. А иногда у нее перехватывало дыхание, когда она думала, что дядя, возможно, тоже забыл о ней – или что в глубине души он никогда не любил ее так сильно, как ей казалось.

– Садись, Патри, мы должны рассказать тебе, что решили.

И вот они сидели втроем в саду у ризницы Святого Антонина. Дядя Донато достал из кармана сутаны желтую книжечку.

– Это тебе. Сберегательная книжка. Мы с твоим дядей поспрашивали, сколько денег тебе нужно на образование. Того, что мы положили на сберегательную книжку, вместе со стипендией, которую ты получила, хватит, чтобы оплатить университет. Мы будем класть сюда деньги каждый год, но ты будешь тратить их на учебу. Только на учебу.

Дядя Фернандо потянулся к племяннице через стол и взял ее за руку.

– Послушай меня, Патри: матери, бабушке, сестрам ты должна говорить, что оплачиваешь университет только за счет стипендии. То, что мы дали тебе деньги, останется между нами. Только мы трое будем знать эту тайну. Обещаешь?

– Это важно. Пообещай, – подхватил дядя Донато.

– Обещаю.

Фернандо снова заговорил, очень настойчиво:

– Еще одна вещь. Даже важнее. Никогда не говори об этой сберкнижке своему отцу. Ты поняла? Спрячь ее, а ему тоже скажи, что заплатила за все со стипендии. Нельзя, чтобы он узнал о существовании сберкнижки.

Патриция смотрела на маленькую желтую книжечку, лежащую на столе. На горбатый нос дяди Донато. На собственную руку, которую сжимали пальцы дяди Фернандо. И снова на книжечку. И наконец, на серьезные лица маминых братьев.

– Хорошо.

Фернандо подвез Патрицию на своей «Веспе». Как и ожидалось, он не захотел заходить в дом.

– В следующий раз загляну, но сегодня лучше не надо.

Патриция опустила голову и катала носком туфли черные катышки битума, рассыпанные по улице Серрадифалько, которую только что заново заасфальтировали на деньги, присланные с материка.

– Ты правильно сделала, что пришла к дяде Донато и рассказала ему об университете. Если тебе что-нибудь понадобится, тебе, твоим сестрам, бабушке или матери, обращайся к нам. Поняла, Патри? Иди прямиком ко мне и к дяде Донато.

Вечером Патриция рассказала всем, что получила премию за отличные оценки на выпускных экзаменах. И показала Санти письмо, в котором говорилось о стипендии; она боялась, что отец не разрешит ей учиться, но вместо этого Санти задорно улыбнулся:

– Моя дочь в университете. С ума сойти!

И этого было достаточно.

12 сентября 1968 года Патриция Маравилья, первая из всей семьи, отправилась в переулок делле Сьенце получать высшее образование. Факультет литературы и философии. Первым делом она записалась на курс итальянской лингвистики. На лекции профессора Анджелино Панфило в аудитории были всего три девушки, кроме нее, и целая толпа незнакомых мужчин в свитерах под горло, хотя на улице было еще тепло. Патриция разглядывала их скорее из любопытства, чем из подлинного интереса.

Пеппино Инкаммиза написал ей письмо, как только вернулся в Мерано: он сообщал, что его отправляют работать в контору и что ему больше не придется патрулировать улицы под палящим солнцем, спрашивал, как у нее дела и решила ли она насчет университета. Она не ответила, но положила письмо в ящик стола вместе с остальными. Через месяц пришло еще одно письмо, в котором Пеппино рассказывал о зиме и прочих скучных вещах. Последнее письмо, пришедшее в квартиру на улице Феличе Бизаццы, Патриция выбросила прямиком в корзину для мусора.

– Не будь такой жестокой, – запротестовала Лавиния.

Ее сестра была слишком мягкой, и виной тому чепуха, которую она вычитала в журналах. Рано или поздно мужчины сожрут ее с потрохами, как кассателлу, если никто не объяснит ей, как все устроено. Но Патриция может позаботиться о себе сама. Она бросила последний взгляд на конверт в корзине, а потом опустила крышку.

И больше не думала о Пеппино Инкаммизе.

Лавиния

13

Вирна Лизи

Пожив некоторое время в городе, Лавиния стала по воскресеньям после обеда ходить в кино вместе с отцом. Кинотеатр «Фьямма» находился на площади дельи Абети, и до него можно было дойти пешком, прогулявшись по приятным зеленым переулкам, ведущим к Английскому саду. Санти Маравилья быстро устал от кинотеатра, как уставал от всего остального; Лавиния могла продолжать ходить туда, но не одна, а с кем-нибудь из членов семьи. Время от времени ее сопровождала Патриция, но без особого рвения. Уговорить мать было невозможно: Сельма не любила темноту, замкнутые помещения и громкие звуки, тогда как Лавиния именно из-за этого любила ходить в кино даже больше, чем смотреть телевизор. В какой-то момент ей ничего не осталось, как пойти к мамушке.

– Бабушка, ты сходишь со мной в кино?

Роза, обжаривавшая на сковороде белокочанную капусту, не знала, смеяться ей или фыркнуть в ответ.

– Господи, прости меня и избави от греха.

Но Лавиния уже так много времени провела с бабушкой, что теперь могла убедить ее сделать что угодно. Это было несложно: требовались лишь терпение, обходительность