Синдром неизвестности. Рассказы - Евгений Александрович Шкловский

Прежде чем окончательно исчезнуть, приятель обернулся и, встретившись глазами с Константином, махнул прощально рукой. Костя было вскинулся, но больше ничего и не успел, только подумал смутно и пьяновато: «Во дает!..»

Ты где?

Ему нельзя отказать в проницательности.

– А ты где? – спрашивает он.

И сразу:

– Ты один?

Вероятно, шумы в трубке, огрехи связи, поскольку дом за городом, он сразу настораживается. Или просто чуйка такая, быстро просекает: что-то не так… Хотя, казалось бы, какая разница ему, где я. И тем более с кем. Даже если и с женщиной – и что? Не дают они ему покоя. Казалось бы, одной ногой уже за чертой, о душе давно пора, а ему все неймется. Блондинки, брюнетки… Смотрел бы себе кино, пока глаза видят, там этого много. К тому же ему еще и родное: он в этом котле долго варился.

Вот только дом-то – его, я здесь гость незваный, хотя и это не совсем так. Все-таки мой отчим, все равно что отец, но – не отец. Сложные отношения, даже можно сказать, запутанные.

Когда он стал моим отчимом, а это случилось довольно давно, меня отселили жить к бабушке. Детей у матери больше не было, квартира приличная, только вот я им ни к чему. Верней, ему. Ладно, пусть, у бабушки в ее однокомнатной хоть и не разгуляешься, но все равно нормально.

С отчимом мы общались в основном по праздникам, если вдруг собирались все вместе, ну и от случая к случаю, довольно редко, особого интереса он ко мне не проявлял, да мне и по фигу. Он и у себя-то дома не часто бывал, поскольку артист, съемки, гастроли по городам и весям… Мать подолгу оставалась одна. И про его похождения ей было известно: после очередных командировок начинали звонить незнакомые женские голоса, спрашивали его или молча дышали в трубку. Наверняка догадывалась.

А еще дерганый он был, вдруг мог вспылить или что-нибудь язвительное выдать ни с того ни с сего, холерик, меланхолик, неврастеник – короче, в этом роде. На пустом месте заводился. Доставалось матери. Мог рявкнуть на нее из-за какого-нибудь пустяка, обжечь яростным уничтожающим взглядом, процедить что-нибудь ядовитое, а потом примирительно, искательно заглядывая в глаза, поцеловать ручку: вроде как все несерьезно, не стоит принимать близко к сердцу.

Театр.

Мать, понятно, в шоке. Обижалась. Но при этом еще и пугалась – побледневшее растерянное лицо, расширившиеся зрачки, слезы… Его не смущало. Даже при мне, что, конечно, совсем уж неприлично. Не знаю, как часто это случалось, может, для них и нормально, однако мать было жаль. Да и зачем так распускаться? Я, мальчишка, это понимал. Мать терпела, что ж, ее выбор.

Когда ближе к концу школы у меня стало слегка сносить крышу, ну там выпивки, сомнительные дружки, компашки, девчонки, что, конечно, сказывалось и на учебе, был с ним разговор. Он, видимо, по просьбе матери решил со мной побеседовать как мужчина с мужчиной (его слова). Ну да, он мужчина, а вот себя я таковым отнюдь не чувствовал, может, потому и несло. Подростки часто играют во всякие опасные игры как раз потому, что хотят казаться более взрослыми, примеряют на себя другую, не детскую жизнь, торопятся все попробовать.

Говорил он нервно, чуть хрипловатым голосом, но как будто даже весело, похоже, не очень довольный возложенной на него миссией. За окошком темно и, кажется, накрапывал дождик. Слова, слова, слова… Но говорил он совсем не то, на что, наверно, рассчитывала мать. Не про учебу.

О всяком говорил, а больше о самом себе: в юности решил жить согласно восточной мудрости, то есть ни к чему не привязываться, ни к человеку, ни тем более к вещам, ни к месту. Не так это просто, как может показаться. А он воспринял это очень лично и сразу начал претворять в жизнь. После школы определился на целый год в геологическую экспедицию, Алтай, экзотика… Потом несколько месяцев в армии, в Сибири, откуда комиссовали, потому что укусил клещ и стал развиваться боррелиоз, еще матросил на рыболовецкой шхуне и только потом уже институт, откуда ушел, потому что потерял интерес к биологии, поступил в ГИТИС…

Сам все решал, ни кто другой не указ. Он должен был войти в жизнь по горло, он хотел быть свободным, хотя тогда еще не очень понимал, что такое свобода. Он и сейчас не очень, если честно, понимает. Ну разве что быть самим собой, если, конечно, знаешь, кто ты. А вот тут как раз и проблема. Он это именно в силу специфики своей профессии понимает лучше других. Быть актером – это быть везде и нигде, кем угодно и никем вообще. Ясно, что ты сейчас ищешь себя, бурчал он, но ты уж постарайся чуть-чуть повременить, окончи школу.

Про школу я и сам рассекал, но в то же время что-то бурлило во мне, в самой глубине, то ли обида, то ли протест, типа ладно, говорите сколько угодно, плевать, как захочу, так и буду жить. И свобода здесь совершенно не при чем. А он был всего лишь отчим, чужак, потом все равно уйдут с матерью и все будет как будет. Мать сидела на кухне с бабушкой и наверняка напряженно прислушивалась, что у нас там, за стенкой, происходит.

Может, и вправду происходило. Может, тогда между нами и проскользнуло – понимание или даже симпатия. Что-то я почувствовал. Сумерки в комнате, сумерки за окном, темный силуэт отчима… Роняя слова, он время от времени поворачивал лицо к окну, волосы уже тогда с серебром, хотя еще не старик, седина шла ему, придавала солидности. А во мне корчился шебутной мальчуган, готовый пуститься в бега, в окрестные закоулочки, но втайне жаждущий откровенного разговора или даже мужской суровой ласки, да и просто внимания. Во мне самом царили сумерки.

Иногда я бывал у них летом на даче, под Москвой, в Аньево. Небольшой бревенчатый домик с мезонином, где стояли журнальный столик с наваленными на нем всякими журналами, кушетка и стеллаж с книжками. За окном одинокая раскидистая ель, яблони,