Песня имен - Норман Лебрехт
Инспектор угостил меня дешевой «Вудбайн», закурил сам и попросил рассказать — в третий раз, — как появился Довидл в нашем доме, о его развитии и образовании, о его привычках и отношениях с людьми.
— Что он делает в свободное время? Имеются ли сомнительные друзья, о которых мне следует знать? Неприятности по женской части?
— Любит вечером выйти в город, — признал я. — Ну, выпить, повеселиться. Постоянной девушки, насколько знаю, у него никогда не было. Он слишком был занят учебой и музыкой.
Я лгал без угрызений совести. Меньше всего мне нужно было, чтобы полиция копалась в его ночной жизни, протекавшей совсем рядом. Если бы Морган узнал о его игорных привычках и его низкопробной компании, он мог донести это до бульварной прессы, отрезав ему всякую возможность — если была такая — благополучно и достойно вернуться домой. Живого или мертвого, я должен был его защитить. Если он в беде, я не сомневался, что он найдет способ связаться со мной. А тут мы просто толкли воду в ступе.
— Вы уверены, сэр, что ничего больше не имеете сообщить?
Морган угрожающе постучал пальцем по пуленепробиваемому портсигару. Я его не убедил.
— Инспектор, поймите, пожалуйста, — сказал я с выражением интеллигентной искренности, — мои родители и я, мы просто в отчаянии. Ума не приложим, кто пожелал бы ему зла: разве какой-нибудь сумасшедший или коммунистический агент из его бывшей страны — но это абсурд, правда? Если на него не напали, это могло быть нервное расстройство — его нельзя исключать, учитывая ужасную судьбу его семьи. Мы очень любим мистера Рапопорта. Мои родители и я только одного хотим — чтобы он вернулся целым и невредимым. Может быть, увеличить вознаграждение, как вы думаете? Пожалуйста, помогите нам, инспектор. Может быть, он где-то бродит, не помня себя или забыв, где дом.
Слезы мои были вполне искренними, и на этом беседа закончилась.
— Если ничего нового не всплывет, мы еще раз поговорим в конце недели, — проворчал инспектор, провожая меня к выходу. — А если еще что-то выяснится, вы знаете, где меня найти.
Я вернулся на такси в контору, где отец рассеянно перекладывал бумаги, а два констебля в коридоре опрашивали по очереди наших сотрудников. Телефонные звонки прекратились. Кто-то открыл окно. Перед моим столом стояла тетя Мейбл.
— На два слова, мальчик, — сказала она.
— Конечно, тетя.
— С глазу на глаз.
Единственным укромным местом в конторе без перегородок был дамский туалет с журчащими бачками и фаянсовыми умывальниками. Тетя Мейбл вошла, проверила кабинки, поманила меня и загородила полутораметровым своим телом крашеную дубовую дверь.
— Ну, ты объяснишь мне, наконец, что у вас происходит?
— Ты о чем, тетя?
— Твой отец оплакивает там разрушение Иерусалима, мать твоя дома сходит с ума — я пришла и услышала от нее: «Эдвин пропал». Почему она назвала его Эдвином? У него, что — какая-то особая власть над ней? Я тебе говорила — никогда не верила этому поляку. Ты, Мартин, единственный в этой компании с головой на плечах, так скажи мне, пока я не взорвалась, что за чертовщина у вас творится?
— Ты все знаешь, тетя, больше нечего рассказать. Довидл не явился на концерт. Мы не знаем почему, и полиция не знает. Объявили розыск по всей стране.
— Газеты я сама умею читать, — сказала она ледяным голосом. — Спрашиваю тебя еще раз, вежливо и спокойно, и если будешь опять плести ерунду, буду макать ученой башкой в толчок, пока не заговоришь по-человечески. Это моя семья страдает. Вайолет и Мортимер не могут понять, за что им эта напасть, а ты просто нахальный молокосос с университетским шарфиком. А ну-ка, выкладывай все как есть, и тетя Мейбл подумает, что можно сделать. Какие-то темные делишки, о которых мне надо знать? Паршивая компания?
Увиливать не было смысла. Я рассказал о рулетке, о синдикате, о долге мальтийцам.
— Так и думала. — Она фыркнула. — Мой Кеннет тоже ночная птица. Сказал мне, что видел твоего друга в клубе «Динь-динь», но сам так насосался, что мог обознаться. Теперь мы знаем.
— Что ты хочешь делать, тетя?
— Первым делом отправлю Вайолет полечить нервы. Потом поговорю кое с какими приятелями из прежних времен, кое с какими мордами на Боллс-Понд-роуд, они в курсе разных дел. Если твой парень влип с мальтийцами или, не знаю там, с турками, они мне его вытащат, если еще цел. Если сам затеял какой-то шахер-махер, немного поучат перед тем, как отправить домой. Сиди, жди, ничего не делай, пока не дам знать. Ты понял?
Кто-то повернул ручку и хотел открыть дверь.
— Пошел вон! — рявкнула Мейбл. — У нас тут дело. — Коричневый костюм от «Питера Робинсона»[59] и мятая шляпа придавали ее облику что-то львиное. Она протянула руку в перчатке и мягко взяла меня за горло. — Штум[60], слышишь?
— Да, тетя.
Розалин оставила на моем столе записку с просьбой позвонить ей домой.
— Прости, Мартин, — прошептала она. — Я могу чем-нибудь помочь? Отвечать на звонки? Приготовить чаю?
— Сейчас, боюсь, ничем, — уныло ответил я. — Нам уже почти не звонят, а чай тут, стынет.
— Но позвони, если что-нибудь понадобится, — сказала она.
Мать была под присмотром, отец принял успокоительное, и ночью я поехал на автобусе к Ковент-Гардену, прозондировать придонный мир Довидла. Человек из Казначейства попивал чай все из той же чашки, проститутки все так же зазывали клиентов. К моему облегчению, никто не узнал Довидла на фотографиях в газетных киосках. Люди приходили на рынок и уходили, скрывая личность в той мере, в какой им было желательно, и вопросов тут не задавали. Здесь он был мистером Дэвидом, а не Эли Рапопортом.
— Он красивый мальчик, — сказала морщинистая проститутка Ава, убрав в карман мою фунтовую бумажку. — С ним ничего не случилось?
— Нет, насколько я знаю, — ответил я. — Ты, случайно, не слышала — у него
