Том 7. Сухой хлеб - Андрей Платонович Платонов

играл где-нибудь в поле или лесу, разговаривал там с бабочками, жуками, с цветами и муравьями. Он вырос один, у него не было друзей, только с осени он пойдет учиться в деревню и тогда у него будут товарищи в школе. А теперь он жил лишь с отцом, с матерью и привык дружить со всеми маленькими людьми. Митя называл маленькими людьми всех, кто живет и водится в земле и летает над нею – червей, муравьев, мух, стрекоз, воробьев, бабочек, пауков, зеленую тлю и всяких мошек, кто движется и дышит на свете.

Отец Мити уехал на два дня в город, в лесную контору, там у него было дело и он хотел привезти доктора, чтобы доктор лечил мать Марью Васильевну от болезни.

Марья Васильевна открыла окошко, что выходило в ржаное поле, и послушала – не играет ли, не шумит ли где ее Митя. Но в поле было тихо, не слышно было ни одного голоса, лишь ветер шел один по миру и шевелил листья и колосья, дремлющие в солнечном тепле.

Марья Васильевна прилегла на лавку; ей худо стало от болезни. В чистой избе никого не было, только один подсолнечник, росший за окном, глядел на больную мать.

Марья Васильевна вскоре очнулась, но ей показалось, что уже вечер наступил на дворе и солнце заходит. Матери было томительно дышать, вся внутренность ее горела жаром, и от слабости она не могла подняться.

– Митя! – тихо позвала мать. – Митя, ты где? Дай мне кружку с водой!

Но сын ей не ответил. Его не было за окном, он играл где-то далеко с маленькими людьми, он заигрался с ними и забыл о своей матери.

– Митя! – шептала бессильная мать, лежавшая на лавке. – Митя, поди корову с поляны приведи и сена ей на ночь положи. А я встану потом, мне полегчает, я подою ее тогда… Иди ко мне, посиди-поговори со мной, а то я одна лежу…

Матери показалось, что в ржаном поле раздался голос Мити, слабый и добрый, будто нечаянно воскликнул что-то безмолвный цветок. Когда Митя был меньше, то голос его походил на голос цветов, как если бы они заговорили; так представлялось тогда его матери и так почудилось ей теперь.

– Сынок, иди домой, – просила мать. – Пора уж, вечер во дворе.

Мать прислушалась, но более не услышала сына.

– Пусть он бегает, пусть играет, раз ему там хорошо, – подумала мать. – Его дело детское… А мне пора подыматься!

Ей некогда было болеть и нельзя умирать. Кто без нее сына и мужа обошьет и обстирает, кто за коровой ухаживать будет, кто обед в избе состряпает? Она вспомнила, что ей сейчас надо картошек сварить, надо рубашки зашить, надо свинье на ночь корму намесить, надо хворосту на завтрашний день принести, – все это надо было, а то как же! А завтра надо с утра рассаду в огороде поливать – на дворе сушь стоит, – потом просо надо полоть, потом ягодник обобрать, потом в колхоз сходить, там требуют помощи на уборке сена. У матери кругом была забота, вся жизнь шла от нее.

Голос Мити послышался во дворе.

– А тебе не пора ко двору? – позвала его мать.

– Пора, мама, – ответил сын и пришел в избу.

Мать взглянула на него обрадованными глазами. Каждый раз она видела его как внове, как в первый раз, потому что любила его. Всякий раз она быстро и внимательно оглядывала всего сына: целы ли и не повреждены ли его руки и ноги, глаза, нос и уши; потом она брала его руки и перебирала пальцы на них: все ли пальцы здоровы и находятся ли они на своих местах.

Митя стоял перед матерью и улыбался ей. За лето волосы его выгорели и стали белыми, как у старика, а босые ноги, лицо и руки теперь были темными от солнца, от ветра, от комариных укусов и болячек, и лишь одни серые чистые глаза остались прежними, доверчиво глядящими на мать, как никто на нее не глядел и глядеть не будет. Этот жалобный и внимательный взгляд ребенка означал его постоянный страх; он словно говорил: мама, живи всегда со мной, не умирай никогда. И мать понимала этот тайный разум сына, светящийся в его глазах.

Сейчас он был рад, что мать была дома и ожидала его. Играя во дворе, в поле или в лесу, Митя боялся, что вдруг мать умрет или сгорит их изба, и он хотел побежать домой, но жук или бабочка привлекли его, он разговаривал с ними и забывал о матери и доме, а потом опять вспоминал о них и снова забывал, потому что и мать ему была нужна, и земля вокруг него была светла и полна маленьких добрых людей, бормочущих и зовущих его к себе в траву, в заросли орешника, в лесное озеро и в воздух в небе.

– Мама, дай хлебца, там мышка в поле живет, у ней тоже дети есть, я их крошками накормлю…

– Обожди, Митя, не ходи больше никуда. Отца нету, а я болею, гляди вот – помру без тебя.

– А ты не надо! – просил Митя. – Я только чуть-чуть ходить буду и приду. А ты все равно не помрешь, ты уж сколько раз собиралась. Тебе ведь не больно сейчас, не больно?

– Нет, – говорила мать, – мне не больно. Ну ступай походи, солнце еще не зашло. Выпей поди молока, дай я тебе сама налью, и хлебца возьми помягче. Дай я тебе сама отрежу его, я вчера новину пекла из просеянной муки.

– С коркой! – просил Митя. – У мышки зубы есть, она корку любит.

Поев хлеба с молоком, Митя взял с собой еще хлебную краюшку, где была корка, и ушел из избы.

* * *

А мать от слабости прилегла на лавку и задремала. Она думала, что отдохнет немного и потом встанет, пойдет за коровой на лесную поляну и до ночи управится обрядить все дела по хозяйству.

Она дремала, но спать себе не велела, чтобы не заснуть надолго. Почувствовав, что она слабеет, что долгий сон одолевает ее, Марья Васильевна хотела подняться с лавки к своим детям и заботам; но дыхание оставило ее, она протянула руки за помощью, опустилась на пол и умерла.

Митя скоро вернулся. Он пригнал корову с поляны и сказал матери в окно:

– Мама, иди Зорьку встречай, у нее вымя опять полное, она клевер ела.